На вошедших незнакомцев он уставился с ужасом, стал тыкать пальцем в кнопку звонка.

– Поздно, милый, – жалеюще сказал ему Василий.

А Никашидзе, который умел объясняться по-всякому, положил инвалиду на плечо руку и задушевно спросил:

– Комната секрета, ферштеен?

Дедок залопотал что-то по-своему, головенкой замотал. Дурачком прикинулся.

Гога кивнул: давай, мол, Вася. Твой номер.

Бережно, чтоб не поломать хрупкие косточки, Василий взял калеку за цыплячьи ноги, выдернул из кресла и стал держать головой книзу. Вес был ерундовский.

Никашидзе присел на корточки, чтоб глядеть архивариусу в глаза.

– Ну, дедуля, где комната с секретом? Давай, парле, не то Вася пальчики разожмет.

А Лютиков пока скучал. Прошелся по комнате, трогая всякие разные безделки: бронзовую чернильницу, пресс-папье, часы на камине. Остановился у комода с запертыми ящиками. Зевнув, стал открывать пустяковые замки ногтем. Внутри ничего интересного не было. Лютиков рассеянно помахал фомкой, сковырнул с комода ручки – просто так, для разминки.

Но протомился он не сильно долго.

После того как Вася слегка постучал деда темечком об пол, беседа сразу пошла живее. Архивариус перестал прикидываться, будто не понимает по-иностранному, ткнул дрожащим пальцем в третью слева полку.

Булошников перевернул его, поднес к указанному месту. Старик сдвинул толстый том в кожаном переплете, и вся секция с тихим шелестом сдвинулась в сторону, за ней открылся темный прямоугольный проем.

Агенты переглянулись.

Наступала решительная минута.

Отпев десять романсов и арий, солист удалился на пятиминутный перерыв. На столике в гримерной стояли букеты от поклонниц и бутылка вина. Пока Козловский, заполняя паузу, отстукивал на рояле «Калинку-малинку», Алеша прогревал горло «цаубертренком». Невидящий взгляд был устремлен в пространство, правая рука сжимала и разжимала мячик.

Раздалось легкое шуршание – кто-то пытался постучаться в портьеру.

– Vous permettez?[2]

Это был распорядитель концертов синьор Лоди. В руке он держал вазу с фруктами.

– Мьсе Романофф, это комплимент от отеля, – сказал он, ставя ее на стол с таким видом, будто это был по меньшей мере ларец с драгоценными камнями. – Вы имеете большой успех. Что вы скажете, если мы предложим вам продлить ангажемент на неделю?

Оплата – двойная против нынешней, у остальных членов труппы полуторная.

Ах, как он был некстати! Только мешал разобраться в мыслях и чувствах.

– Поговорим об этом позже, – недовольно сказал Алеша, обернувшись к надоеде.

Вдруг занавес резко качнулся. В конурку вошел Д'Арборио – маленький, прямой, с бешено горящими глазами. Махнул синьору Лоди, и тот с поклоном попятился вон.

Вот она, решительная минута!

– Что вам здесь нужно? – процедил Романов, чувствуя, как в глазах темнеет от ненависти.

Распорядитель просунул голову между шторами и плаксиво сморщился, что несомненно означало: «Как вы можете? Это же великий Д'Арборио!»

Великий Д'Арборио отчеканил, презрительно кривя тонкие губы:

– Мсье, я не привык исполнять роль рогоносца. Вы молоды, я хочу дать вам шанс. Немедленно, сию же секунду, убирайтесь – в Петербург, в Москву, к черту в преисполню. Иначе…

– Но ангажемент! Публика! – не выдержав, возопил синьор Лоди.

Поэт на него даже не оглянулся. Певец тоже не обратил на распорядителя ни малейшего внимания. Враги не отрываясь смотрели друг на друга.

– Что «иначе»? – язвительно улыбнулся Алеша. Он вспомнил пушкинскую повесть «Выстрел» – как граф под прицелом Сильвио ел черешни. В вазе черешен не было, поэтому Алеша взял вишню, положил в рот. Жалко, Клара не видела.

– Убью, – будничным голосом известил его итальянец. – Пистолет, шпага – мне все равно.

Синьор Лоди испуганно прикрыл рот ладонью, но во взгляде зажглось жадное любопытство. Сцена, случайным свидетелем которой он оказался, обещала стать поистине исторической.

Алеша сказал:

– Пистолет.

Уж шпага-то точно исключалась. Даже если б он учился фехтованию, с такой правой рукой было не удержать и столового ножа.

Показав наклоном головы, что условие принято, поэт поманил пальцем распорядителя и заговорил с ним по-итальянски. Тот почтительно кланялся на каждую фразу. Несколько раз прозвучало слово padrino[3]

Ответ синьора Лоди был коротким и завершился прижатием ладони к сердцу. Кажется, собирался возразить, но одного взгляда хватило, чтоб бедняга заткнулся.

– Он станет нашим секундантом, – суммировал диалог Д'Арборио. – Не будем формалистами, лишние свидетели нам обоим ни к чему. У вас ангажемент, у меня… – Некрасивое лицо исказилось, как от приступа мигрени. – …У меня дела поважнее ангажемента. Всё это исключительно не ко времени. Но выше чести все равно ничего нет. В восемь утра. У старого платана. Он объяснит, где это. Расстояние, количество выстрелов – на ваше усмотрение. Мне это безразлично. Главное: никому ни слова.

Подождав секунду, не будет ли возражений (их не было), рогоносец вышел прочь.

Распорядитель схватился за голову:

– Santa Madonna! Signor Dottore!

Бросился вдогонку за поэтом.

Алеша стоял у зеркала, потирая разгоряченный лоб. В мозгу мгновенно понеслись лихорадочные, выталкивающие одна другую мысли.

Дуэль! Как у Пушкина с Дантесом. Только кто тут Дантес? Очевидно, я. Он ведь великий поэт, а я иностранец… Смеясь, он дерзко презирал земли чужой язык и нравы, не мог он знать в сей миг кровавый… Чушь! Ничего я не презираю! Просто этому чудовищу не место на земле! … Господи, только бы Козловский не узнал… Ах, Клара!

Словно услышав безмолвный зов, сбоку из-за портьеры вынырнула она и с плачем кинулась ему на шею.

– Я всё слушала! – всхлипывая, залепетала она. – Не стреляй с ним! Он тебе убьет! Я говорила, он страшный человек! Он стрелял дуэль восемнадцать раз! Он попадает из пистола вот такая костенька! – Клара показала на косточку от вишни. – А у тебя рука!

Нагнувшись, она поцеловала его раненую руку и безутешно разрыдалась.

– Что поделаешь, – пробормотал Романов, чувствуя, что у него тоже выступают слезы. – Дело чести…

А на душе сделалось горячо и очень хорошо. Клара плакала не из-за великого поэта, а из-за ничем не знаменитого Алексея Романова!

Треньканье фортепьяно оборвалось. Это означало, что пора на сцену.

Девушка выпрямилась. Ее мокрые глаза горели безумием и решимостью.

– Слушай! – шепнула она. – Скажи так: «Хочу самая маленькая дистанция». Пять шагов. Стреляй первый, прямо вот тут! – Клара ткнула себе пальчиком в середину лба. – Очень быстро стреляй! Пять шагов можно и левая рука! Понял? Очень быстро! Паф – и всё! Я буду тебе молиться.

– Не тебе, а «за тебя».

Он обнял одной рукой ее подрагивающее плечико. Страшно не было. Нисколечко.

За шторой раздались шаги, и на этот раз спрятаться Клара не успела.

Вошел штабс-ротмистр.

– Минутку отдохну. Пальцы задубели…

Увидел обнимающихся любовников, запнулся.

Шмыгнув носом, Клара выбежала вон. Князь проводил ее неодобрительным взглядом.

– Нашли время, Алексей Парисович… Что это у вас, винишко? Ну-ка плесните. Нервы ни к черту… Как там наши? Сорок три минуты прошло.

За книжной полкой открылось темное пространство, свет из библиотеки туда почти не проникал. Справа помигивали таинственные огоньки, красные и зеленые, будто глаза затаившихся в темноте хищных зверей.

– Дед, тут выключатель есть? – нервно спросил Никашидзе. – Электрицитет, ферштеен?

Архивариус промямлил что-то, тыкая пальцем в сторону. Булошников поднес инвалида поближе, тот щелкнул, под потолком зажглась неяркая лампочка.