Сидящий справа от Бианки Джакопо да Лентино настроил свою лютню и запел:

– Мадонна, я спою тебе, как овладела мною любовь…

И мною тоже, с горечью подумал Пьетро, и любовь эта оставила меня израненным и одиноким.

Потом встал Ринальдо д'Аквино и тоже спел свою новую песню:

Пьетро больше не мог слушать. Он не хотел больше слушать песни о любви. В своей жизни он испытал две великие любви, и обе они доставили ему столько горя, что перенести это невозможно. Он уже собирался встать из-за стола, когда император хлопнул в ладоши, и оркестр негров заиграл веселый мотив.

Тут же в залу вкатились на двух больших шарах две сарацинские девушки необыкновенной красоты. Они балансировали на этих шарах в такт музыке. На девушках были одеяния из тончайшего шелка, и их молодые тела порадовали бы сердце любого скульптора.[49]

Пьетро откинулся на спинку кресла, наблюдая за танцовщицами. И тут он увидел посланца, в сапогах и со шпорами, которого вели к столу императора. Пьетро вскочил на ноги. Посланцем оказался не кто иной, как Уолдо, его рыцарь.

Фридрих слушал, нахмурившись. Потом он подозвал Пьетро.

– Да, сир? – шепотом спросил Пьетро.

– Дурные новости, Пьетро, – обратился к нему Фридрих. – Похоже, что некоторые из твоих врагов возымели наглость напасть на твою виллу. Свиньи! Разве они не знают, что мы запретили эти мелкие феодальные войны!

– Мой господин, – сказал Пьетро, – вы разрешаете мне отправиться туда?

– Да, и возьми с собой отряд моих солдат под командой Руджиеро ди Поркастрелла. Понимаешь, Пьетро, ты не должен отдавать приказы моим войскам. Иначе это будет выглядеть как личная месть, а этого я не хочу. Я посылаю имперские войска, чтобы наказать преступника. Ты поедешь вместе с ними, вот и все.

– Да, сир, – отозвался Пьетро.

Фридрих встал и положил руку на плечо Пьетро.

– Я надеюсь, что ты вернешь свою сарацинскую женщину, – мягко сказал он. – Она заслуживает лучшей жизни, чем та, которая ей досталась.

Пьетро уставился на Уолдо.

– Да, мой господин, – сказал Уолдо, – нападавших возглавлял Энцио Синискола. Они сожгли виллу, убили Рейнальдо и Манфреда и увезли с собой Зенобию… У нас не было времени даже на то, чтобы вызвать гарнизоны из Хеллемарка или Роккабланки…

Пьетро качнулся, схватившись за стол. Потом он выпрямился.

– Пошли, – бросил он.

Пьетро, Уолдо и Руджиеро ехали во главе отряда из двухсот вооруженных всадников. Они не разговаривали. Говорить было не о чем.

Как долго, думал Пьетро, эта змея выжидала! Я в течение многих лет опасался, что он постарается подослать ко мне убийц из-за Андреа. Но я никогда не предполагал, что он решится на открытое нападение…

Странно, что в моем сердце нет гнева. Если бы все ограничилось только виллой, я не стал бы его наказывать. Но Зенобия… Бог знает, что он сделает с ней. Ведь на ней тоже лежит кровь Синискола…

В душе Пьетро, когда он скакал во главе сверкающего доспехами отряда, царил мир. Он намеревался совершить то, что должен совершить, – но не больше. Он спасет Зенобию, но он не будет убивать. Энцио ничего не грозит с его стороны. Любому человеку, живущему на земле, не грозит опасность – не важно, какое преступление он совершил против Пьетро. Он перешагнул через жажду мести. Он очистился от ненависти. Он может умереть, но такова будет воля Божья.

Ничто – даже любовь его к Ио не толкнет его вновь на измену самому себе, никакой огонь в крови, никакая ненависть или страх не заставят святотатственно предать в себе божественное начало. Теперь он наконец обрел ясность и простоту и стал совершенно свободен…

И только когда спустя пять дней они приблизились к Лорето, он разрешил себе подумать о том, что лежало у него глубоко на сердце.

Что с Ио… что она скажет по поводу этого возобновившегося насилия?

Когда он увидел маленький замок в Лорето, он почти рассмеялся. Замок представлял собой нагромождение камней, сторожевая башня невысока, крепостные стены ветхи.

Черноглазый Руджиеро с радостью взялся за дело. Осада крепостей была его любимым занятием. Он построил три тарана, собрав для этой работы сервов Энцио.

Пьетро заметил, что они весьма охотно стали помогать осаждающим. Настолько охотно, что он решил расспросить их.

– Мы, господин, – сказал ему крупный мускулистый парень, – будем танцевать от радости вокруг виселицы, на которой вы повесите сира Энцио! Никогда за всю нашу жизнь с нами не обращались так жестоко, как с тех пор, как он захватил Рокка Кампанья. Наш бывший господин бивал нас, это правда. Но редко. А сир Энцио бьет нас по три раза на день, заставляет нас голодать, забирает наших дочерей и жен. У нас к вам одна просьба, господин, когда вы будете его убивать, не торопитесь. Наши сердца будут радоваться, слушая его вопли!

К концу первого дня Руджиеро выдвинул свой таран на боевую позицию. Через несколько часов стены начали рушиться. Пьетро первым бросился в пролом, как демон, не знающий страха, не замечающий ран, прокладывая себе дорогу во внутренний дворик, когда солдаты Энцио во главе с высоким молодым рыцарем предприняли вылазку.

Они оказались в нескольких футах от Пьетро, и он увидел лицо молодого рыцаря. Пьетро остановился, опустив свой боевой топор, и смотрел в эти темные глаза, которые были его глазами, на это юное лицо, которое каждой черточкой повторяло, как в зеркале, его лицо. Его лицо, когда ему было двадцать лет. И в сердце Пьетро зазвучали старые слова, выкрикнутые Донати много лет назад:

– Мой сын! Смотрите на него, какой он стройный, какой красивый! Смотрите на моего сына!

Пьетро повернулся к своим солдатам.

– Вот этого, – показал он, – взять живым. Любой ценой!

Потом солдаты Руджиеро прорвались вслед за ним в пролом, и все было кончено. Охрана Пьетро навалилась на молодого Ганса и связала ему руки.

Пьетро стоял, глядя на своего сына и оплакивая в своем сердце все эти прожитые зря годы. Мне нужно было проскакать всего двадцать миль, думал он, и я увидел бы его. И тогда все обернулось бы иначе. Ио знала… в Иеси на базарной площади она почти сказала мне… Глупец, глупец, всего этого могло бы не быть – Элайн, крестового похода, Зенобии. Всех этих лет, украденных из моей жизни. Но теперь – о Боже и все его ангелы – теперь!

Люди Синискола угрюмо сдавались. Бой во внутреннем дворике кончился. Но Энцио он не видел. Это было странно.

Он начал подниматься по лестнице, когда увидел его. Последний живой Синискола верхом на боевом коне скакал к воротам. Он пробился сквозь них и вырвался в поле.

В эту минуту из башни вышла Иоланта. Какое-то время Пьетро не мог двинуться с места, не мог вздохнуть. Потом он бросился к ней. Но когда он уже был рядом, он увидел, как она замерла.

Он обернулся.

Неизвестно откуда в поле появилась толпа сервов. Они схватили поводья коня Энцио. Вооружены они были топорами, лопатами, косами.

Энцио разбрасывал их, но один из сервов зацепил его крюком за шею и стащил на землю.

– Не смотри! – прошептал Пьетро и укрыл ее в своих объятиях.

Потом он сидел в большой зале, держа руку Иоланты в своей руке, слушая ее голос, низкий и горестный. Она рассказывала ему о Зенобии.

– Он хотел изнасиловать ее, я так думаю, – говорила Ио, – и таким путем отомстить тебе. Но когда он увидел ее лицо, то понял, насколько это лишено смысла. Он вышвырнул ее из комнаты, вот тогда и я увидела ее лицо. Я обрадовалась. О, Пьетро, Пьетро – я так обрадовалась!

– Обрадовалась? – переспросил Пьетро. – Чему, Ио?

– Тому, что не должна более терзать себя ревностью. Я уже столько слышала об этой сарацинской девушке-рабыне. Мне говорили, что ты, словно мусульманин, не позволяешь никакому другому мужчине увидеть ее лицо – так она прекрасна. И когда я увидела подлинную причину этого покрывала, сердце мое закричало от радости…