Он не мог вынести всего этого и решил уехать подальше, туда, куда не достают крики, где не видно этих сцен, не слышно запахов. Он въехал на гумно небольшого крестьянского дома и спешился. Дом был пуст, хозяин предусмотрительно бежал со своей семьей. Пьетро обрадовался этой пустоте. Ему не хотелось бы видеть этих людей. Особенно пока он на лошади и вооружен.

Он подошел к колодцу и заглянул в него. Колодец был чист. Никто не бросал туда останков животных или людей. Пьетро поднял вверх деревянную бадью и попил. Вода была холодная и вкусная.

Он взял бадью и пошел к своему коню. Погода стояла жаркая, и конь был весь в мыле. Когда Пьетро подошел к нему, конь пронзительно заржал.

И вдруг из-за сарая ему ответило ржание другого коня. Пьетро осторожно поставил бадью на землю, вытащил меч и медленно двинулся вокруг сарая. Там он увидел другого коня.

Боевой конь со сбруей, которую Пьетро так хорошо знал. Конь Готье.

Пьетро бросил меч в ножны и побежал к двери сарая, распахнул ее. Готье был там, он сидел на тюке соломы, глядя на тело человека, лежащего рядом. Пьетро увидел, что человек этот жив.

Он подошел к Готье и наклонился. Ему не надо было ничего спрашивать. Раненый мужчина был барон Роже де Сент-Марсель. Он был поразительно похож на барона Анри и на Готье. Он тихо говорил что-то Готье.

Он истекал кровью.

Пьетро нагнулся и принялся осматривать раны Роже. Если ими немедленно заняться, то еще есть шанс спасти ему жизнь. Перевязки остановили бы кровотечение, и, если не будет заражения, он может выздороветь. Однако Готье не двигался.

Пьетро пришло в голову, что его молодой хозяин находится здесь уже некоторое время, возможно, даже несколько часов. И тем не менее он ничего не предпринял. Он сознательно предоставил своему дяде умирать.

Вера, которая порождает такую жестокость, подумал Пьетро, но тут же остановил себя. Готье не принадлежит к фанатикам, чья вера исключает милосердие. Пьетро знал о его внутренних сомнениях, о том, что Готье симпатизировал еретикам. Тогда, во имя Пресвятого Господа, почему?

– Кто это? – прохрипел Роже.

– Пьетро, о котором я тебе говорил, – вздохнул Готье. – Дядя Роже, ну пожалуйста…

– Парень, который женился на Туанетте? Красивый парень… и храбрый, судя по всему, что ты мне рассказывал…

– Дядя Роже, во имя Господа Бога!

– Во имя Господа Бога, Готье? Но ты ведь сегодня видел, что творят во имя Господа Бога.

– Я никогда не опущусь до того, чтобы оказаться хоть как-то причастным к этому, – прошептал Готье. – И все-таки…

Роже протянул руку и похлопал Готье по руке.

– Что есть в этом мире, в котором мы живем, такого, мой мальчик, – слабеющим голосом произнес он, – ради чего я хотел бы задержаться на земле? Кроме того, это догмат моей веры, что, раз уж мы совершили последний обряд соборования, мы рискуем утратить нашу душу, если выздоровеем. Я не наносил себе эти раны, так что это не самоубийство, племянник. Я просто не буду вмешиваться в то, что происходит…

– “Терпение”? – спросил Пьетро.

– Да-да, – подтвердил Роже. – Кто научил тебя нашей вере?

– Готье, – отозвался Пьетро.

– Замечательно, – прошептал Роже. – Вы оба Доживете до триумфа нашей веры…

– Что вселяет в вас такую уверенность, сир Роже? – Он задал этот вопрос не в насмешку и даже не из бесчувственности, а потому что так уж был устроен его мозг. Страсть к познанию была сильнейшей его страстью.

– То, что я видел. То, что я узнал. Слушайте, в тысяча двести втором году я стал крестоносцем. На следующий год я присоединился к крестовому походу против Египта. Что случилось, вы знаете. Эти подлые венецианцы, которые любят золото больше, чем Господа Бога, направили его против…

Он замолчал, и лицо его исказилось от боли.

– Дядя Роже! – взмолился Готье.

– Ничего, – прошептал Роже. – Это пройдет. О чем я говорил?

– Что венецианцы изменили направление удара, – сказал Пьетро.

У него в голове начал созревать план действий. Разговор скорее утомит Роже. Когда он потеряет сознание, Пьетро перевяжет его раны. Готье, по всей видимости, обещал ему не делать этого, но ведь Пьетро ничего не обещал.

– Да. Они заставили нас напасть на Константинополь. Вместо неверных идти против христиан. Они выгодно торговали с Египтом и имели с ним секретные договора. Обманутый, как и все остальные, я принял участие в том, что мне представлялось справедливой попыткой вернуть свергнутому королю его трон…

– Дядя Роже, – опять стал просить Готье. – Ты не должен разговаривать. Ты теряешь силы и…

– Я должен говорить, Готье. Это мой последний шанс. У меня есть что сказать. Очень важные вещи. Я тогда верил в высокое предназначение рыцарства. Я верил в религию, в которой был рожден. Когда я уезжал из Константинополя, от этой веры ничего не осталось…

Он замолк, глядя в пространство, глаза его сверкали от гнева.

– Они сожгли в городе мечеть вместе с молившимися в ней. Пламя уничтожило все на три мили вокруг. Венецианцы разграбили все лучшее – драгоценные камни, рабов, статуи, великие произведения искусства – ты знаешь четверку бронзовых коней, так великолепно скачущих над площадью Святого Марка в Венеции? Венецианцы украли их в Константинополе. Но и другие крестоносцы не отставали от них. Они не знали цены произведениям искусства, но они различали золото, когда видели его, и серебро, даже если эти драгоценные металлы украшали алтари Господа Бога. Вероятно, они не считали за грех осквернять церкви еретиков…

Готье больше не пытался остановить его.

– Они устроили конюшню в прекрасном соборе Святой Софии – красивейшей церкви во всем христианском мире. Они разжигали костры украденными из библиотек рукописями – бивачные костры страницами Софокла! Они чистили свои шлемы бессмертными творениями Еврипида… Ты знаешь, Готье, как я всегда почитал знания. Когда пленный грек рассказал мне, что наши благородные французские, венецианские, фламандские рыцари уничтожили единственное полное собрание произведений этих гигантов, я плакал… Я всегда глубоко, уважал наших женщин-монахинь. Моя сестра, твоя тетка, главная настоятельница женского монастыря Святого Жиля, но ты это знаешь… А наши рыцари получали извращенное удовольствие, насилуя греческих монахинь, срывая с них их священные одеяния прямо на улице…

– Неудивительно, что вы утратили веру в рыцарство, – заметил Пьетро. – Но, сир Роже, Папа Иннокентий особой буллой запретил нападение на Византию…

– Это мне известно… Но когда наши вожди подсунули ему коварную приманку – воссоединение Восточной церкви с Римской – воссоединение только на словах, потому что греческие священники бежали и стали распространять свою веру повсюду – он снял свой запрет и послал к ним своих легатов и благословение! За эту оргию грабежа, убийств и насилий мы в итоге получили от Его Святейшества мягкий укор…[34]

Готье твердо посмотрел на своего дядю.

– Дядя Роже, если ты хочешь обратить нас в веру альбигойцев, то я должен предупредить тебя – ты напрасно расходуешь свои силы. Грехи людей – это не грехи Бога, религиозная служба не исключает ошибок. И все-таки религия, в которой мы родились, единственная истинная, только через ее посредство Бог говорит…

Роже улыбнулся ему.

– Я завидую тебе, – прошептал он. – Иногда я сомневаюсь, говорил ли когда-нибудь Бог человеку – и вообще – есть ли Бог…

– Дядя Роже!

– Прости, – тихим голосом выговорил Роже. – Я не хотел тревожить твою душу. Я уже стар… н я умираю. Для меня важно высказать тебе все это – прояснить мое собственное знание, если не больше…

– Готье, Бога ради, – поспешно сказал Пьетро, – дай ему выговориться.

– Я… я вернулся в Лангедок. И там я нашел ученых, которые перевели для меня Евангелие. Я прочитал его и понял, насколько вера альбигойцев лучше, правильнее нашей. Мы возвели храмы во имя Того, кто входил в храмы не более трех раз за всю Его жизнь, да и то лишь затем, чтобы спорить с учеными и изгнать оттуда воров! Мы набили церкви золотом и серебром для прославления имени Господа, который презирал богатство и не обладал ни землями, ни золотом. Мы выстроили ритуал, роскошный и совершенно языческий, во имя Господа, который учил нас запереться и молиться, чтобы никто этого не видел…