— Ох, Кичи-Калайчи! Если даже усыновите меня — трех тысяч все равно нет, не было и вряд ли будут.

Снова открылась дверь, и Ума принесла на ярком подносе две кружки кроваво-красного чаю, собрала тарелки.

— Спасибо, дочка, вкусное блюдо. Правда, Хасан? — спросил старик.

Гость вздрогнул, посмотрел на Уму:

— Да, да. Очень. Здравствуйте!..

— Да мы уже здоровались, — улыбнулась девушка, посмотрела недоуменно на Кичи-Калайчи. Тот незаметно показал глазами на дверь, и Ума поспешила выйти,

— Пей чай и слушай. Напиши Бусрав-Саиду. Только честно. Извинись перед отцом Меседу. Ведь ты сам писал заметку?

— Точно такая же была в «Правде». Там один слесарь из Азербайджана прямо называл этот разорительный обычай пороком нашего времени. Извиниться-то я могу. Только вот как быть, если калым потребует?

— Кто? Бусрав-Саид? Не-ет, он не так-то уж прост, чтобы после критики в газете настаивать на том, за что его всенародно судили… А теперь иди. Спокойной ночи не обещаю, придется тебе провести ее за столом. Или ты уже поднаторел на письмах?

— Зачем вы так… дядя? — Хасан отер лицо кепкой. — То в снег, то в кипяток?

— Так наши оружейники сталь закаливали. Прощай, племянничек.

Автору неведомо, как прошла ночь Хасана, но доподлинно известно, что Кичи-Калайчи спал спокойно до рассвета и с первым лучом осеннего солнца вышел из дому. Шагал по своей Тополиной улице, как обычно, заложив руки за спину, и мысленно, будто он шахматист-разрядник, «проигрывал» предстоящий разговор с Бусрав-Саидом, обдумывая, что скажет отец Меседу, как надо ответить, имея в запасе два-три «хода» вперед.

«Ну, сальдо-бульдо, не хотелось встречаться с тобой, ворошить прошлое, а приходится. Иначе парню не поможешь… — размышлял Кичи-Калайчи. — Конечно, тебе горько, задеты твои гордость и честь. Все понимаю потому, что свои обиды тоже помню. Думаешь, забыл, Бусрав-Саид, как ты поступил со мной и Шалабихан?..»

Старики говорят: красивые мы не были, но молодые были. В самый разгар гражданской войны атаковала красного партизана Кичи-Калайчи любовь. Чуть из седла не вышиб, грудь навылет прострелил взгляд губ-денской красавицы Шалабихан, что в переводе означает: светоносная.

Не смогла девушка оправдать в жизни свое имя. Отец ее, царский офицер, спасая шкуру, объявил свой калым: он отдаст Кичи-Калайчи дочь, а тот поможет тестю перебраться по горным тропам через границу. Когда Кичи-Калайчи передал свой отказ, отец девушки возненавидел красного конника; дочь на Коране заставил отречься от мысли стать «женой большевика».

Шалабихан отдали за Бусрав-Саида — это факт достоверный. Помог ли зять перейти тестю границу — факт неустановленный, но то, что Бусрав-Саид быстро развелся и выгнал из дома Шалабихан, ждущую ребенка, — это многие могут подтвердить; еще есть в горах старики, которые были на свадьбе, а потом видели, как уходила из аула Шалабихан.

Когда-нибудь у социологов дойдут руки и до исследования причин разводов во втором браке. Обжегшись на молоке, супруги так яростно дуют на воду, что без труда вызывают тайфун даже в стакане с нарзаном. А уж как родственники и соседи, друзья и сослуживцы не скупятся на полезные советы, суждения и прогнозы!..

Кичи-Калайчи слышал, что светильник души его, Шалабихан, дважды выходила замуж, потом овдовела и совсем исчезла из родных мест. Бедоносная Шалабихан, у первого твоего мужа был только один недостаток: Но — крупный. Это теперь труса называют перестраховщиком, но повесьте на клетке с шакалом табличку «Малогабаритный волк» — что изменится? А какие недостатки были у остальных мужей твоих, Шалабихан?.. Где ты, жива ли?..

В сберкассе Кичи-Калайчи получил справку: старший кассир-контролер Бусрав-Саид заболел. Гипертонический криз. Лежит дома. Пока… Последнее слово прозвучало несколько зловеще, словно старшего кассира-контролера должны были с минуты на минуту вынести в саване.

Кичи-Калайчи решил: навещу больного дома — это даже лучше, на рабочем месте разговор вряд ли получится.

Садовник вошел в чистый, вымощенный бракованными цементными плитами двор и увидел склоненную над летним очагом седоголовую женщину в пестром платье. Чем-то ее профиль напомнил Шалабихан. Неужели она?.. Но женщина повернулась к вошедшему, и Кичи-Калайчи понял, что ошибся.

— Могу ли я видеть почтенного Бусрав-Саида?

— Пожалуйста, пройдите в сад, там он, там…

Гипертоник лежал в саду под виноградной лозой и обрезал старые плети.

… «Ого!. Давление двести двадцать на сто тридцать, а как ловко орудует секатором».

— Рад, очень рад твоему выздоровлению, Бусрав-Саид!.. Сто лет, сто зим не виделись! А ты совсем не изменился, разве что сменил колер: был жгучим брюнетом, а теперь — ослепительный блондин. Как здоровье?

Самым примечательным в лице человека, лежащего под лозой, были его щеки. Им было так тесно на маленьком личике, что они стиснули между собой нос, оставив только ноздри, под которыми торчали седые иглы редких усов.

— О, небо! Кого ты мне послало! Ты еще жив, Кичи-Калайчи?

— А ты что, был на моих похоронах? Эта радость у тебя еще впереди…

— Зачем начинаешь с насмешки? Столько лет не виделись, неужели пришел ссориться? Ну, был в молодости кипяток, пора бы и остыть! — Щечки хозяина раздулись, заалели, он проворно вскочил, чтобы обнять гостя.

Вошли в дом, Кичи-Калайчи был усажен на тахту. Женщина в цветастом платке с кистями внесла самовар, поставила горку румяных чуреков, блюдо с виноградом «кишмиш круглый», медово-сладкий, без косточек.

Ощипывая кисть сочных ягод, хозяин выжидательно посматривал на Кичи-Калайчи. Через тридцать лет просто так, чаю попить, не приходят. Наконец не вытерпел:

— Извини, какой ветер принес тебя в мой дом?

— Думал я, долго думал, надеялся, без моего вмешательства обойдется, но, вижу, придется потревожить…

— Да что случилось?

— Из-за тебя вынужден ворошить прошлое. Однажды ты отнял у меня девушку…

— Не хочешь ли взамен мою старуху?

— Нет, с этой стороны тебе ничто не угрожает. Я пришел спросить, почему ты и второй раз так со мной поступаешь?..

— Не понял. О чем речь?

— …Тебе, свято хранящему тайну вкладчиков, хорошо известно, сколько процентов выплачивает государство по срочному вкладу.

— Три процента годовых чистого дохода.

— А за свою дочь требуешь сколько?

— Не путай грешное с пальцем!

— Не ругайся, а то отвалится.

— Не твоя печаль! Мое — при мне было, есть и, надеюсь, будет.

— Носи на здоровье! И не трясись. Я пришел к тебе не с контролем… Самому эта история с твоей Меседу осточертела, чтоб не сказать точнее…

— Уж не намекаешь ли ты на голодранца Хасана?

— Густо сажаешь! Прореживай! — осадил хозяина Кичи-Калайчи.

А у хозяина от своих дум и щеки осунулись, и глаза запали. Снова и снова вспоминал он последний разговор с Меседу. Тише воды, ниже травы, стояла дочь у порога, выслушивая попреки отца. А почему, собственно, он должен сдерживать себя? Он и сказал: «Спасибо! Сполна оплатили родительские расходы! Учил, кормил, одевал — это для вас, молодых, значения не имеет!»

Бусрав-Саид, когда гневался, на жену ли, дочь ли, — всегда прибегал к форме множественного числа, словно у него было несколько жен и не единственная дочь.

«Нечего сказать, уважили мои седины! Как мне теперь в глаза людям смотреть?! Раньше надо было плакать! У вас — сердце, а у меня камень? Чересчур умные стали. Самостоятельные! Сегодня же чтоб духу вашего не было! Отвезу к бабке в аул, а там посмотрим…»

И снова не выдержал хозяин дома:

— Вот что, почтенный! Нам, конечно, есть что вспомнить, о чем поговорить! Но только об этом типе — ни слова!