— Как вам это?

Это был коллаж. Выпотрошенная рыба возлежала на спортивной странице «Нойе цюрхер цайтунг». Исполнено было в кроваво-красных, буйно-зеленых и ярко-оранжевых тонах — типичный Зелингер того периода. Стол выразил горячее одобрение.

— Как ты ее назвал? — спросил Арп, в профиль напоминавший черепаху: короткая стрижка, отсутствие подбородка, выдающаяся нижняя губа.

— Primavera-четыре.

Стук по столу, гиканье, крики «браво!»

— Янко? — спросил Зелингер, нервно облизнув губы.

Марсель Янко, денди с безупречно правильными чертами, тяжелыми веками, чувственными губами (совершенный бантик), еще раз внимательно посмотрел на картину и, выдержав паузу, сказал:

— Она напоминает мне, что я сегодня не обедал.

А дело уже шло к вечеру. «Шайка» обсуждала предстоящее вечером выступление. Они уже отпраздновали Французскую Ночь и Африканскую Ночь. Их представления становились все более буйными. Может, они еще и не знали, как себя назвать, но здравые граждане Цюриха уже придумали им имя: нигилисты! Сегодня предстояла Русская Ночь. Зелингер умел играть на балалайке.

— Хорошо, — сказала Магда. — А я приду в красной пачке. Я буду делать шпагаты.

— Смотри, чтоб не случилось подсоса, Liebchen, — сказал Зелингер. — Это может быть болезненно.

Все засмеялись. Я был готов встать и защитить честь Магды, но она тоже смеялась и щекотала Зелингеру бок.

— Свинья, — любовно произнесла она.

Еще они задумывали гала-представление — такое, чтобы Цюрих никогда не забыл, — и журнал, чье название, если им удастся его придумать, обозначит суть того, что они уже ощущали как художественное движение. Были рассмотрены и отвергнуты «Omphalos»,

Объективному наблюдателю с чувством юмора эта дискуссия показалась бы не серьезной, а уморительной. Я смотрел на Магду и томился, она глядела на Зелингера голодными глазами, он взирал на Янко с нескрываемым вожделением. Янко же с таинственной улыбкой созерцал пустоту. Кто знает, где блуждали его мысли? Рука его обнимала шею очередной покоренной дамы, ладонь покоилась на ее груди, большой палец рассеянно играл соском.

Ну, у Блума-то, по крайней мере, дело сдвинулось.

Сегодня утром, в воскресенье, я застал его и Манди Датнер за оживленным разговором в коридоре четвертого этажа. Она возвышается над ним. Он доказывал ей что-то, легонько тыча ей пальцем в область диафрагмы и с каждым тычком поднимаясь все ближе к груди. Она хихикала. Кто бы мог подумать, что их разделяет пятьдесят лет — полвека! Умный поставит на Блума!

Я лишился невинности с официанткой герра Эфраима Минни.

Мы встретились случайно весенним воскресным днем. Только что кончился дождь, воздух был свеж и мягок, с гор доносились раскаты дальнего грома. Оливково-серое озеро волновалось. Дождь опять собирался. А пока что многие горожане, и мы в их. числе, вышли на прогулку.

— До чего вы элегантны, Минни. — В самом деле, она, как могла, оживила и украсила свой бедный костюм.

Минни обрадовалась комплименту и порывисто взяла меня под руку.

— Герр Кернер! Какая удача! Давайте вместе погуляем.

По правде говоря, я был благодарен ей за компанию. Настроение у меня было как у того одинокого человека из рассказа По, что пытался найти жалкое утешение в толпе. Минни развеселила меня, ее воздушное щебетание сдуло паутину меланхолии с моего мозга. А кроме того, обращала на себя внимание ее грудь, к которой Минни, дитя природы, притянула мою руку. Так мы прогуливались, пока снова не зашлепал по тротуару дождь. Через улицу располагалась кондитерская Гонфалона; спасаясь от дождя, мы со смехом нырнули туда. В те годы кафе Гонфалона было достопримечательностью Цюриха, местом встреч благополучной публики. Обстановка его привела Минни в благоговейный восторг. И какая же она была сластена! Самые сытные пирожные не могли ее насытить, а что до фирменного горячего шоколада со взбитыми сливками, присыпанными мускатным орехом, — она выпила две чашки почти без перерыва. До сих пор вижу, как кончик ее языка слизывает с верхней губы сливки!

— Ах, герр Кернер, — сказала она, сладострастно жмурясь, — какая роскошь!

Наверно, я казался себе пожилым дядей, угощавшим маленькую племянницу. Так или иначе, в приливе добрых чувств и от радости, что за несколько франков могу доставить Минни столько удовольствия, я взял ее за руку.

— Не надо звать меня герром Кернером, когда мы сидим здесь как друзья.

— Она тихонько пожала мне руку.

— Тогда как вас звать?

— Отто.

— Хорошо, герр Кернер. Значит, Отто.

Смеркалось. Выйдя от Гонфалона, мы обнаружили, что дождь ослаб. С озера задувал порывистый ветер. Мне уже не терпелось домой, где ждала работа, брошенная из-за приступа одиночества и тоски. Минни свою роль сыграла.

— Спасибо за очаровательную прогулку.

— А вы в какую сторону идете?

Я неопределенным жестом показал на улицу.

— А, и мне в эту сторону, можем пойти вместе, Отто. В той стороне живет моя старая тетя. Нагряну к ней в гости.

Я уже немного устал от нее и, по правде говоря, жалел, что предложил ей звать меня по имени. Она, надо признать, была простая девушка. (В те дни такие недемократические соображения не казались стыдными.) Она держала меня под руку, как раньше, и продолжала щебетать.

Наконец мы подошли к дому, где моя хозяйка, вдова врача, подкрепляла свою пенсию, сдавая комнаты «молодым людям с безукоризненными рекомендациями». Это был солидный зажиточный дом в солидном зажиточном районе.

— А теперь, Минни… — я приподнял шляпу.

— Так вы здесь живете? — Я кивнул. — Шикарно! Я вместе с ней посмотрел на дом.

— Приемлемо.

Внезапно она сморщилась от боли:

— Ой!

— Что случилось?

— Я подвернула лодыжку, вот что случилось. Как это она сумела, стоя на месте?

— Ну-ка, обопритесь на меня. Чем вам помочь?

— Сейчас пройдет. Надо только присесть на чуть-чуть. — Улыбка ее была проказливой. — У вас там не на что?

Я был, конечно, сама галантность. С Дамой Несчастье! В таких обстоятельствах очевидная разница в социальном положении и воспитании не значит ничего.

— Если вы сумеете подняться по лестнице, можно отдохнуть у меня. А если нет, то, может быть, моя хозяйка…

— Я попробую.

Однако она поднялась в мою комнату с изумительным проворством.

— Милый, будьте так добры, закройте дверь. Здесь ужасный сквозняк. Презрев предложенные кресло и пухлый пуф, Минни направилась прямо к кровати. Слегка подпрыгнула на ней для пробы.

— О-о, как мягко! — Она окинула взглядом большую комнату, обшитые деревом стены, вычурную мебель, опрятный строй предметов мужского туалета.

— Конечно, вы тут одни. — Я кивнул, она удивленно покачала головой. — Везет же кому-то в жизни. — И, как бы отмахнувшись от этой мысли, отколола шляпку и послала ее, будто диск, через всю комнату.

Я не совсем понимал, что мне делать. А потому стоял, как можно небрежнее прислонившись к двери, и одной рукой теребил фалды пиджака, а другой разглаживал усы. Когда молчание затянулось настолько, что стало неловким, я спросил ее, не хочет ли она бренди. Она оглядывала меня с ног до головы, и на губах ее была странная улыбочка.

— А может быть, коньяку? Для поддержания сил.

— От коньяка я рыгаю. А мятного ликера у вас не найдется? Ну, ничего.

— Она нагнулась, чтобы расшнуровать туфли, и сняла их. — Вот, — сказала она, вытянув ко мне ногу и вертя ею. — Вам не кажется, что распухла? — Мне не казалось, о чем я ей и сообщил. — А все равно болит. Милый, будьте добры, подойдите сюда. Снимите ваш глупый пиджак и мне помогите раздеться. А после можете выпить коньяку.

Я проклял про себя нашу злополучную встречу. Теперь я никогда не избавлюсь от нее и от ее чертовой лодыжки. Тем не менее я кинулся исполнять ее просьбу.

— Меня нужно немного растереть — понимаете, помассировать. — Она закинула ноги на кровать и, работая локтями и задом, всползла повыше; ее голова легла на мягкую подушку, и волосы, освободившиеся от шляпной булавки, роскошно рассыпались вокруг. — Ах, — вздохнула она и, повернувшись ко мне, произнесла с неожиданной официальностью: — Вы не будете так добры слегка помассировать поврежденную конечность? — Она показала на лодыжку и похлопала по постели.