Эдит опустила руки, сделала на радостях пируэт и стала медленно подниматься по каменным ступеням к бульвару, направляясь обратно в гостиницу. В гостиничном ресторане она съела копченого лосося, оленину и выпила полбутылки сухого белого вина "Йоханнесбург".

Затем моя жена поднялась наверх и упала на кровать. От пережитого ее била дрожь. Пришлось залезть под пуховое одеяло. Когда же она перестала дрожать, то провалилась в глубокий сон без сновидений, не успев даже раздеться, словно была пьяна. Свет в ее комнате горел всю ночь.

На этот раз пачки швейцарских франков, долларов и дойчмарок, которые Эдит привезла из Цюриха, мы распихали не только в доме, но и снаружи. Кое-что отправилось в тайник за балкой, другая часть была прикреплена к раздвижным дверям гардероба, еще одну пачку купюр я засунул в обогреватель, лежавший в коробке на книжной полке в спальне. К дому был пристроен маленький каменный сарай. В первую же безлунную ночь я расшатал и вытащил один из камней, более светлый, чем те, что его окружали, и засунул глубоко в стену пачку купюр на пятьдесят тысяч, обернутую дважды в полиэтилен и сверху еще в фольгу, чтобы уберечь деньги от сырости и мышиных набегов. При помощи молотка я крепко, как мне показалось, загнал камень обратно в стену.

Теперь оставалось только написать предисловие к книге где-то на десять или двенадцать тысяч слов. Из него я позволю редакторам "Лайф" выбрать пять тысяч для статьи. Проблема заключалась в том, чтобы сделать его как можно более насыщенным деталями, но в то же время попытаться избежать поводов для очередных воплей профессионалов из компании Хьюза. Держа все это в памяти, я провел несколько нервную беседу с Нью-Йорком: мы обсудили содержание будущей статьи в десять тысяч знаков, которую так жаждал "Лайф". Вне зависимости от хода публикации я пообещал прислать законченный текст к пятнадцатому января.

Погода на Ибице стояла по-зимнему холодная, и я работал в студии, включив оба обогревателя, которые тщетно сражались с холодным влажным воздухом с моря, проникавшим сквозь щели в балконной двери. Ноги мерзли, пришлось снять туфли, обернуть ноги электрическим одеялом и сунуть под стол на потрепанный мексиканский коврик.

Не хотелось вылезать из дома, поэтому я противился любой общественной деятельности, если не считать новогодней вечеринки, где я в течение всего вечера мусолил два бокала джина с тоником, и одного скромного ужина дома через два дня. В тот же вечер на Ибицу приехал Роберт Кирш из "Лос-Анджелес таймс".

Днем Барни слег с высокой температурой. Гости должны были приехать только к девяти, так что мы решили поехать в город за доктором. Стояла холодная сырая погода, моросил мелкий дождь. Как только я вывел "мерседес" из гаража, в зеркале мигнули фары такси, съехавшего на подъездную дорогу. Из машины вылезла большая бородатая фигура с портфелем. Это был Кирш, и я радостно окликнул его.

– Запрыгивай, – позвал я, – не то промокнешь до нитки! Мне нужно найти врача, а потом у нас запланирована вечеринка. Можешь остаться с нами. Бог мой, счастлив тебя видеть. Что ты здесь делаешь?

Он прилетел из Швейцарии. Кирш все еще работал книжным обозревателем в "Лос-Анджелес таймс", но хотел найти недорогое местечко, где мог бы жить и писать собственные романы.

– Ты столько лет пел дифирамбы этому острову, что я в конце концов решил увидеть его своими глазами.

Его жена и дочь должны были тоже приехать, если ему понравится Ибица.

– Но, Боб, это же здорово! Мы найдем тебе дом.

– И "Таймс" оплачивает всю поездку, – добавил он.

– Как, черт возьми, ты это устроил?

– Да ладно... не будь наивным. Они послали меня сюда взять у тебя интервью. Парень, ты стал чертовски популярным. К тому же, если ты, конечно, позволишь, мне бы очень хотелось прочитать рукопись.

Кирш остался у нас на ночь, и мы продолжили разговор утром за завтраком. Теперь он понял, почему я соврал ему тогда, в Лос-Анджелесе, когда сказал, что пишу книгу о четырех миллионерах. В тот раз мне удалось от него отделаться, но теперь он требовал всей истории. С его стороны это было нечто большее, чем эгоизм или страсть журналиста к сенсациям. Он гордился своей репутацией уважаемого книжного обозревателя в Америке и был абсолютно уверен, что если прочтет материал – и стенограмму, и рукопись, – то сможет поставить печать подлинности на книгу и, возможно, сможет положить конец спорам, в безумном количестве разгоревшимся в Штатах. Он знал меня целых десять лет, и я считал его хорошим другом. Он ни минуты не сомневался – или, по крайней мере, никогда не высказывал сомнений – в том, что я встречался с Ховардом Хьюзом и брал у него интервью.

– Я действительно могу тебе помочь, – сказал Кирш, но честно предупредил: – Что увижу, то и напишу. Если у меня будут какие-то сомнения, я тебе так и скажу. В обмен могу пообещать, что никаких утечек в прессу с моей стороны не будет.

– Ловлю тебя на слове, – ответил я.

Из всех решений, касающихся мистификации, которые мне приходилось принимать, это оказалось самым трудным. Кирш очень быстро читал, мог за пару секунд просмотреть страницу текста, запомнить его и перейти к следующей, мог прочитать за сутки весь материал, и каждая фраза чуть ли не намертво впечатывалась в его память. Я был уверен: если он прочтет рукопись, то решит, как и все остальные, что материал не только подлинный, но и роскошный, и незамедлительно отразит свое мнение в печати. Боб будет единственным человеком за пределами "Макгро-Хилл" и "Лайф", кто прочтет книгу. Его статья станет удачей для него и плюсом для меня, но я никак не мог отделаться от сознания, что использую и обманываю собственного друга. Афера с "Макгро-Хилл" – это необходимость; как сказал Дик, когда мы еще только начали, сущность игры не изменишь. Впутывать в нашу мистификацию Боба Кирша было необязательно. И все же, если бы я отказался предоставить ему материал, это дало бы ему пищу для подозрений. Он, конечно, был моим другом, но при этом еще и честным журналистом: если бы он учуял обман, он должен был бы сразу о нем заявить.

– Я дам тебе прочитать рукопись, – согласился я, – но мне нужно получить разрешение от "Макгро-Хилл".

– А почему, черт возьми, они могут быть против?

– Боб, позволь, я им позвоню.

Я разрешил ему читать манускрипт дома и отправился в студию, чтобы позвонить Беверли Лу в Нью-Йорк. Как только я упомянул о присутствии Кирша и его миссии, она воскликнула:

– Нет! Он прежде всего журналист, а уж потом твой друг. Черт побери, ты невероятно наивен! Да он все выложит о материале в "Лос-Анджелес таймс", а дальше это разойдется по всем газетам, и эксклюзивное право "Лайф" на историю не будет стоить ломаного гроша. Ральф Грейвз придет в ярость.

Все это становилось слишком утомительно, и я поймал себя на том, что очень хочу принять предложение Кирша, хотя до этого мне пришлось сражаться с самим собой, чтобы не забраковать его.

– Его не интересует, как я встречался с Хьюзом, – объяснил я, – он просто хочет прочитать книгу.

– И написать на нее рецензию? Да это худшее из всего, что он вообще может сделать! Все остальные газетчики в стране будут рвать и метать. И не вздумай доверять ему, – повторила Беверли.

Я пересказал этот разговор Бобу, который кивал головой в некотором беспокойстве.

– Они просто сумасшедшие, – вздохнул он. – Я пытаюсь помочь тебе – и им – в этом деле. И я не собираюсь писать никакой рецензии на эту проклятую книгу. Всего лишь скажу, считаю ли я ее подлинной или нет.