– Не спеши, – наставлял меня Дик. – Что бы ты ни сделал, главное, не облажайся. Сделай все аккуратно.

Канитель с паспортом закончилась к концу января. Сначала я показал Дику новые номера, потом фотографию. Мой приятель одобрительно захмыкал, и тогда я с триумфом продемонстрировал плод своих главных усилий:

– Как тебе подпись?

После этого раздался вопль ярости; я даже побоялся взглянуть на своего друга.

– Ты шутишь? С этой хренью ты провозился три дня? Господи боже мой! Она выглядит, как забавы шестимесячного ребенка с фломастером. С таким документом границу не пересечешь. Повяжут, пикнуть не успеешь.

– Никто и не собирается с этим пересекать границу, – огрызнулся я. – В Швейцарию Эдит въедет по собственному паспорту, а этот покажет в банке. Если, конечно, мы все-таки затеем эту безумную аферу.

– И ты думаешь, что с этой фитюлькой ей дадут открыть счет? Парень, ты спятил! Взгляни, – его толстый указательный палец вонзился в слово "Хельга", – здесь видны следы пятновыводителя. Это "Эдит" проступает, как в каком-нибудь долбаном ребусе.

– Неважно. Я поговорил с некоторыми людьми, у которых открыты счета в Швейцарии. Кассирам нет никакого дела до удостоверения личности. Главное, чтобы деньги были, а на остальное наплевать.

На лице Дика ясно читалось сомнение.

– Надеюсь, ты знаешь, о чем говоришь.

– Я тоже надеюсь, – ответил я с жаром.

– Так, ладно. Перейдем к следующему вопросу. Ты звонил в "Макгро-Хилл"?

Я посмотрел на телефон. После этого звонка мяч будет в игре. Еще останется пространство для маневра и даже возможность отступить, но направление движения будет установлено. Волей-неволей мы начнем осуществлять план, на свою беду или на свое счастье.

– Ты уверен, что все-таки хочешь этого? – спросил я.

Он надолго погрузился в размышления, а затем ответил:

– Нет, не уверен. А ты?

– Я тоже.

Дик засмеялся:

– Но ты же все равно сделаешь это.

– Разумеется, – ответил я и тоже рассмеялся. – Какого черта. Живем только раз. – Я принялся размышлять. – Это же всего лишь один телефонный звонок. Он ни к чему меня не обязывает. Правильно?

– Правильно.

Я поднял телефонную трубку и заказал разговор с Нью-Йорком. Две сигареты спустя оператор проинформировал меня, что Беверли нет в офисе. Я повесил трубку.

– Здание "Макгро-Хилл" взорвали метеорологи. Никто не выжил.

– Попробуй "Рэндом хауз", – упрямо заявил Дик.

– Я никого там не знаю. Перезвоню через час. Бев куда-то вышла. Сделай мне одолжение – поезжай домой и скажи Эдит, что я задержусь. Все сделаю один. От твоего присутствия я нервничаю, а настроение и так ни к черту.

Дик уехал; через час я снова позвонил в Нью-Йорк, и секретарь Беверли соединила меня с ней.

Когда я открыл входную дверь, Эдит собирала разбросанные по полу игрушки, а Дик развалился в мягком кресле. Я рухнул на стул, изображая на лице самое мрачное выражение, которое только смог из себя выжать.

Мой друг нахмурился:

– Ты не дозвонился.

– До Беверли? Нет, с этим все в порядке. – Я слабо махнул рукой Эдит: – Дорогая, принеси мне чего-нибудь покрепче. Бурбон со льдом.

Дик стал мрачнее тучи:

– Что случилось?

– Я изложил ей историю. Рассказал о письмах Хьюза и о том, что он мне перезвонит, прежде чем я начну работу над биографией. Только подхожу к истории об авторизованной биографии и встрече с Ховардом в Нассау, как она перебивает: "Клиффорд, боже мой, и ты туда же? Подобные сказки рассказывают дважды в год каждому издателю в Нью-Йорке. Какому-нибудь писателю вечно приходит в голову блестящая мысль притвориться, будто он разговаривал с иллюзорным Ховардом Хьюзом и тот якобы хочет, чтобы с его слов написали автобиографию. Да это самый известный трюк в издательском бизнесе! Но чтобы ты решил нас обмануть?! Клифф! Тебе должно быть стыдно!" Так что мне пришлось извиниться и слезно умолять ее не рассказывать о моем позоре никому в "Макгро-Хилл".

Дик на моих глазах постарел на десять лет, а Эдит, все еще ползая по полу в поисках завалявшихся игрушек, уставилась на меня.

– Ты серьезно? – спросила она.

– Неужели я буду шутить с такими вещами? Мне было так стыдно, что я просто не находил слов. Она обозвала наш так называемый гениальный план дешевым тупым трюком. К тому же неоригинальным. Это меня добило окончательно. Я-то думал, что авторство блестящей идеи принадлежит мне.

– Ну что ж, – вздохнул Дик. – Вернусь к Ричарду Львиное Сердце.

– Пришлось как-то выкручиваться из этой ситуации, и я сказал, что на самом деле это была твоя идея, – я ткнул в его сторону обвиняющий перст, – и это мой дорогой тупой друг втравил меня в такую дурацкую затею. После это Беверли сменила гнев на милость.

– Ах ты, сукин сын, – пробормотал Дик. Я больше не мог сдерживаться. Заметив искорки веселья в моих глазах, он воскликнул: – Прекрати издеваться! Что она на самом деле сказала?

– Они клюнули. Поверили безоговорочно. Они так хотят эту биографию, что я даже по телефону почувствовал, что боссы издательства уже горят от нетерпения. Они хотят, чтобы я забросил работу над своим романом и сосредоточился на этом деле. Они хотят, чтобы я выяснил, сколько Хьюз хочет за автобиографию, увиделся с ним, заставил подписать контракт и приступал к работе. Они поверили всему – пока.

– Мне тоже нужно выпить, – заявил Дик Эдит и наклонился ко мне; его глаза сверкали. Сейчас он как никогда напоминал малыша, который ждет свою любимую сказку на ночь. – Расскажи мне все от начала до конца. Все, что она сказала. Я хочу знать детали.

Четвертого февраля мне позвонила тетя из Флориды и сообщила, что моя мать умерла утром того же дня.

Я переживал за нее уже три года, с того самого лета на Ибице, когда ее поразил инсульт и она превратилась в недвижимое, безмолвное тело, перейдя в то состояние, где ни чувства, ни мысли не существовали. Это время она провела в частной клинике на Манхэттене. Отец навещал ее, но прошлым летом умер от сердечного приступа. Мать прожила еще девять месяцев в ужасном, отчаянном, безмолвном одиночестве.

Я заплакал, лаконично поблагодарил Бога, в сострадание которого уже давно не верил, затем покинул студию и отправился домой рассказать все Эдит.

В тот же день я позвонил Дику в Пальму. Последние три недели постоянно шли лихорадочные переговоры с "Макгро-Хилл", я держал их в курсе моего мифического общения с Ховардом Хьюзом, который все еще был для меня бесплотным голосом в трубке и автором писем, заполненных практически детскими закорючками. Ховард и я все ближе узнавали друг друга и уже договаривались о встрече этой весной. Я намеревался написать его авторизованную биографию после встречи и серии интервью, а он – сочинить предисловие, выдавая мне тем самым высочайшую санкцию на работу. Завершение сделки, как я объяснял, полностью зависело от нашей встречи. Может быть, после нее мы возненавидим друг друга. В конце концов, я пил, курил и прелюбодействовал, а легенда гласила, что в зрелые годы Хьюз сторонился подобных грехов и не одобрял их в людях, близких к его окружению.

Также Ховард наконец-то соизволил сформулировать свои финансовые требования. Он хотел миллион долларов, и именно из этой суммы мне будет выплачен определенный гонорар. Я пытался объяснить ему, что с издательской точки зрения подобные условия просто неприемлемы; да и в любом случае, писатели так не работают. "Ну что ж, – ответил Ховард, – поговорим на эту тему при встрече". Все эти беседы я пунктуально передавал Беверли Лу и привел ее в ужас, когда речь зашла о сумме, но затем попробовал смягчить ситуацию, добавив, что миллиардер просто привык мыслить круглыми суммами, но его, скорее всего, можно переубедить. Разумеется, я знал, что мои требования совершенно абсурдны, но стремился вбить в упрямые головы издателей две основополагающие мысли: во-первых, они имеют дело с непростым человеком; во-вторых, я на их стороне и пытаюсь изо всех сил урезонить зарвавшегося миллиардера.