Но магия, чреватая реальной властью. И потому наползающие друг на друга колонки цифр повергали его в восторг, когда он видел стоящий за ними смысл. Единым взглядом он охватывал все многоцветье играющих в жарких небесах флагов и парусов в нескончаемой суете раскаленного порта. Помимо упоения красотой, помимо чарующего юность зова дальних дорог и верхних ветров, за которые молодость продает душу, это было реальное могущество, именно то, что позволяло Югу откровенно наплевать на эмбарго Севера и цвести своими собственными богатством и славой. Никто из соседей не собирался в угоду Брогау отказываться от выгодного рынка, лежащего на торговых путях посреди всех земель. Камбри экспортировал виноградные вина, мясной кот а также строевой и отделочный мрамор голубиных расцветок. Сюда свозили тончайший расписной фарфор, узорчатые и прозрачные ткани с Востока, породных коней и стекло полыхающее из своей толщи разноцветным огнем, из-за Южного моря, диковинные пряности ценой в пятьсот бон за наперсток, зеркала и руду с Западных Островов, формально обязанных проходить досмотр у владельцев Хендрикье, но находивших лазейки и изыски, дабы протолкнуть товар туда, где за него платили больше. Рудой промышляли самые отъявленные пираты, способные при нужде оказывать сопротивление даже королевским флотам, буде те попытаются лишить их выгоды. Из всего этого вырастали невидимые нити межгосударственных связей, механизм сопричастности силе, управляющей миром. Определенно, страсть. Определенно, не из худших.
Но помимо дней были в бесконечных камбрийских сутках и ночи, какие грешно транжирить на сон. Нестройная хоровая застольная, несущаяся издали, теплые прямоугольники дверей, распахивающихся в темноту, томительно притягательная дробь кастаньет, жгучие тайны, остающиеся запретными до тех пор, пока ты сам себя не осмеливаешься назвать взрослым. По сравнению с родиной полихромия Камбри буквально оглушала. Рэндалл привык к простым, даже несколько бедным цветам, ограничивающим и ограничивающимся Рутгеровым Уложением: черным королевским, синим Дворянским, алым церковным, коричневым купеческим, белым траурным, серым простолюдинским. Здесь одного розового было оттенков пятнадцать — цвет заката и цвет рассвета, Цвет фуксии и лососины, цвет увядшей розы и цвет испуганной нимфы, не говоря уж о бесчисленных вариантах лилового, бирюзовом, оранжевом… От цветовых сочетаний, от всех этих немыслимых кружевных вуалей, шелковых лент, жестких коробчатых парчовых юбок, ошеломительных декольте можно было потерять всякие нравственные ориентиры. Девушкам средних сословий поневоле приходилось быть ветреными, чтобы получать такие подарки: ни один кошелек ни одного поклонника в одиночку не выдержал бы подобной нагрузки. Юг цвел и благоухал грехом, без труда находившим себе оправдания.
Как обычно, начиналось с безмолвного обожания под балконом, с первых несмелых серенад под подбадривающие шепотки прячущихся за живой изгородью приятелей. А потом вошло в стремительно несущийся бурный, порою мутный поток, куда Рэндалл окунулся без оглядки, чтобы когда-нибудь оставить его без сожаления.
Разумеется, плескался он не в одиночку. Перебирая варианты, он решил, что более всего ему подходит компания дворянских сынов и бастардов, томившихся в университетских стенах, ожидая наследства или иной перемены в судьбе. То есть это их достопочтенные родители полагали, что чада томятся, вкушая прах чужой премудрости. В этих карманах обреталось достаточно наличности, дабы скрасить самое унылое ожидание лучших времен, а ежели и та иссякала, то неиссякаемым оставался дух буянов, циников и выдумщиков, способных стащить звезды с самых высоких небес и проникнуть в самые охраняемые спальни.
Не под своим именем, конечно. Это было бы опасно и глупо, привлекало бы к нему тьму ненужных неслучайностей, а в придачу к ним — дружбу недостойных. Еще настанет время, когда вокруг станут виться люди, привлеченные выгодой, а пока Рэндалл принял меры. Разумеется, не было в Камбри человека, который бы не знал, что у сэра Эверарда нашел пристанище и защиту молодой изгнанник-король, но публика, которой позволено было лицезреть Его Величество, и другая, та, что толкалась локтями в студенческих барах, почти нигде не пересекались, и Рэндалл чувствовал себя привольно. Никто из его закадычных приятелей, выяснение чьих родовых имен считалось непростительной бестактностью, даже и подозревал, что блистательное и тщательно охраняемое дворцовое чудо есть тот самый Рэнди, который с грехом пополам сложит плохие вирши и тут же искрометно высмеет их, посредственно бренчит на лютне и сносно — на гитаре, которого в любое время можно двинуть меж лопаток и получить увесистой сдачи и который, в случае стычки братии с городской стражей, кстати сказать, нередкой в те ночи и дни, звенит длинной дворянской шпагой с вдохновением и блеском, достойными студенческих легенд. Бывали случаи, когда он один запирал собою какой-нибудь тесный тупиковый проулок и держал противника, пока остальные торопливо сигали через забор и с приключениями уходили по крышам, а потом, через два-три дня появлялся свежий и бодрый, со смехом намекая, что обладает скрытыми резервами, позволяющими шутя перешагивать мелкие неприятности с городскими властями, и не в одной шпаге тут дело. Здесь, в Камбри, рождалось много чернявых детей, а королевских цветов он в компании не носил.
Когда-то их бывало больше, когда-то — меньше, приходили новые и уходили старые, но костяком их собственной компании были трое. Сам Рэндалл — во-первых, высокий, красивый, менее других многословный, явно предпочитающий уши языку, притягательный как для глаз, так и для душ, выразительный и яркий, из тех, что неизменно ставят последнюю точку, признанный центр, без чьего согласия не делается ничего. Человек-шпага и человек-магия, как он определял сам себя, глаз бури и сердце тишины.
Второго звали Джиджио, и настоящей фамилии его Рэндалл не знал. Золотоволосый и белотелый, с пухлыми алыми губами, он обладал типом внешности, в те годы входившим в Камбри в моду, который первоначально поражает обманчивой невинностью и на который столь рано ложится отпечаток порока. Его презрение к своим и чужим деньгам свидетельствовало о том, что он не привык к их отсутствию, а способность спокойно стоять за спиной того, кто его защищал, — о том, что чужой преданностью он пользовался с рождения. Он, собственно, в их компании был Житейским Опытом, Языком и Пером, весьма, надо сказать, язвительными. Он ничего не делал, ничему не учился, знал множество самых неожиданных вещей о самых неожиданных людях и никогда не выказывал своей осведомленности без особой на то причины. С любым неразрешимым вопросом Рэндалл обратился бы к нему, и лишь во вторую очередь — к сэру Эверарду. Джиджио был циничнее и знал больше. Злоба, которую Джиджио испытывал к тем, кому задарма дано было нечто большее, и тщательность, с какой он ее скрывал, заставили Рэндалла заподозрить в нем бастарда высокого лица. В нем наблюдались порой признаки неожиданной и неуместной чувствительности, иногда отталкивающей, в противовес к которой Рэндалл немедля впадал в некое благотворное душевное очерствение. Этот продаст. Доверять ему не стоило ни на грош, и иногда Рэндаллу казалось, что Джиджио олицетворяет собой не что иное, как теневую сторону его собственной натуры. Того Рэндалла, каким ему не хотелось бы быть и какого ни в коем случае не следовало выставлять напоказ.
Третий, Тинто, юный и тихий, бледный и чернокудрый, отличался лишь задумчивостью и преданной любовью к музыке. «Взять с собой Тинто» на самом деле значило всего лишь «взять с собой лютню», которой он владел в совершенстве. Это было нежное, до сих пор девственное и нестойкое к алкоголю существо незастенчивое, но отстраненное и абсолютно не от мира гего. Рэндалл раз сто лично тащил его на себе из кабака и привык считать его очередной жертвой, мотыльком, вовлеченным в огненный круг своего обаяния, но иногда просто не знал, что и думать. Ничто, кроме музыки и красоты, не властвовало над душой Тинто. Джиджио и Рэндалл потешались над беднягой (Рэндалл — меньше), но другим в обиду не давали, что само по себе было довольно существенно: Тинто со своими идеалами временами просто нарывался на дуэль, а пришпилить его вертелом могла любая кухарка. Возможно, его общество позволяло им чувствовать себя большими. А он позволял им учить себя жить. Существенное достоинство в глазах двадцатилетних юнцов. Пристрастие Рэндалла к нему имело чисто ностальгические корни. Однажды ему пришло в голову, что в нечто подобное мог вырасти бесхитростный Райс. Поэтому он чувствовал себя некоторым образом ему обязанным.
