Волан сел, не говоря ни слова. Палатон заметил, что кресло было ортопедическим, позволяющим легче вставать и принимать несколько разных поз.

Жилье оказалось стандартным — гостиная, кухня, ванная, а на втором этаже — спальня и чулан. Лестница казалась слишком крутой даже на вид. Обстановка была неброской, здесь не было ничего лишнего. В прежнем Доме только покои деда были втрое больше этого тесного жилья.

Палатон огляделся, заметив несколько знакомых по старому жилищу вещей, а в углу — один из первых гобеленов матери. Коллекционеры оценивали его в целое состояние, поскольку уже здесь она пробовала себя в нескольких видах рукоделия, в которых потом не имела себе равных. Палатон изумился тому, что гобелен не был продан с остальным Домом, когда Волан рассчитывался с долгами.

— Некоторые вещи не продаются, — заметил дед.

Палатон не был дома достаточно долго, чтобы забыть о поразительном чутье старого чоя — интуиция устойчиво передавалась в их роду по наследству. Палатон нашел кресло, сел и произнес:

— Мне казалось, ты чужд сентиментальности.

— Напротив, — Волан взглянул в угол. — Это было еще до ее измены. Его сделала дочь, которую я любил.

— А я был сделан уже позже.

Волан взглянул на него в упор.

— Да, — коротко отозвался он и помолчал. — Тебе известно, что теперь я плачу налогов больше, чем когда ты был тезаром?

Он всегда останется тезаром, до самой смерти. Но Палатон не поправил своего деда, хотя Волан подразумевал, что, став наследником, Палатон повредил всей семье. Волан никогда в открытую не противостоял Паншинеа, но Палатон знал о его тайном неприятии императора.

— На твоем месте я бы спас все, что смог, — ответил он. — Вряд ли бы моя смерть принесла тебе больше пользы.

Волан скрестил ноги и придвинул к себе стакан с напитком. Морщины на его лице обозначились резче.

— От тебя пахнет листьями тара — эти деревья здесь не растут. Полагаю, ты был в старом Доме, чтобы полюбоваться моим позором.

— А ты опозорен, Волан?

Спина деда, которую он помнил прямой, как палка, за последние годы сгорбилась. Волан больше не мог гордо распрямлять плечи, но он вскинул голову, выпятив подбородок.

— Нет. Я построил Дом своим потом и кровью своих рук, когда меня еще едва можно было считать взрослым. Мой бахдар и мускулы помогли мне занять пустую нишу в Звездном доме. — Он сделал глубокий вдох, смягчая внезапно участившееся дыхание. — Никто не помог мне ни возвыситься, ни… пасть.

За последние сто пятьдесят лет истории чоя было создано совсем немного новых Домов.

Волан со своим поступком прочно вошел в историю. Никто не помогал ему — и это входило в испытания, которые требовали достичь всего самому. Но Палатон не мог поверить, что никто не протянул ему руку в беде. Палатон не стал спорить с дедом, но почувствовал, что тот просто отказался от помощи — так же твердо, как отрекся от дочери и внука. Палатон задвигался в кресле.

— Я пришел узнать, не хочешь ли ты оставить себе доску с ее памятника.

Выражение лица Волана еле заметно изменилось, уголок рта дрогнул.

— Они сломали его?

— Да, они расчищали место.

— Они должны были оставить все крыло — это входило в условия контракта, — казалось, Волан был поражен. Он помолчал и заметил: — Я думал, что сделал все возможное, — и глубоко вздохнул. — Оставь доску себе — у тебя осталось немного памяти от матери.

— Мне нужно больше, — возразил Палатон.

— Что?

— Я хочу знать, кто мой отец.

Волан отвернулся, помрачнев.

— Она так и не сказала мне.

— Но ты должен был догадаться.

— Я потратил состояние, пытаясь подтвердить свои подозрения, и ничего не нашел, — Волан отвел глаза, как будто не желая встречаться взглядом с Палатоном.

Он обнаружил достаточно, чтобы отослать Палатона подальше от Дома, отправить в школу Голубой Гряды, навечно отдалить от себя, дать возможность познать успех или поражение в качестве тезара. Сила и слабость всех тезаров состояла в том, что они приобретали и больше, и меньше, чем их Дома. Волан был готов разделить его успех или отвернуться в случае поражения.

Палатон облизнул губы, прежде чем произнести с трудом:

— Тогда скажи, что же ты подозревал.

В комнате повисло молчание. Волан протянул руку и нажал кнопку, изменяя угол наклона спинки кресла. Наконец он произнес:

— Я хотел унести свою тайну в могилу. Но я не предвидел, что Паншинеа сделает тебя наследником. Ради этого и ради всей Чо я должен поделиться с тобой маленькой толикой истины, известной мне — потому что Паншинеа уничтожит тебя, если обнаружит все, а ты останешься в неведении. Я не позволю Паншинеа уничтожить последнего из рода Волана! — его голоса оборвались с дрожью, но Волан начал вновь: — Мы не были отдельным Домом, но всегда входили в Звездный дом, были торговцами, если не королями среди торговцев — наш род был чистым и сильным на протяжении двух тысячелетий! Я говорю тебе о том, что ты уже знаешь, только чтобы напомнить, почему преступление твоей матери уничтожило мою любовь к ней. Было много слухов о том, что твоим отцом стал я, но твоя мать никогда бы не допустила этого, да и я бы не пошел на такую мерзость. Но я был готов поддерживать эти слухи, только бы не выдать правду. Она уехала из дома в девятнадцать лет, уже довольно известной начинающей мастерицей — уехала учиться в Мерлон. Учеба была рассчитана на полгода, ей полагалась стипендия и свобода совершенствовать свою технику, она была юна и наслаждалась своим талантом. Я гордился тем, что выбор пал на нее. Теперь этой школы не существует, — брови Волана сошлись над переносицей. — Я уничтожил ее потому, что она вернулась домой беременной и отказалась назвать имя твоего отца.

— Это был один из учеников? — Палатон подался вперед, впитывая каждое слово, каждый оттенок голосов деда.

— Нет, и даже не один из учителей. Ответ казался таким очевидным — и все-таки неверным. Треза стойко вынесла мой гнев, хотя я видел, что она сама испугана. Даже после того, как тебя отослали в школу, а затем в Голубую Гряду, даже после того, как ты приобрел известность как пилот, она не открылась мне. Только после ее… ее смерти я начал понимать — не простил ее, но понял. Она не просто не хотела сказать мне — она не могла этого сделать, — Волан закашлялся. — Она запуталась и попыталась разобраться во всем сама, так, чтобы поведать тебе об этом десятилетия спустя. Но когда все было кончено, усилия настолько измучили Трезу, что она впала в безумие, ее мозг затуманился. И она убила себя.

— Но к тому времени ты начал догадываться, — перебил Палатон. — Ты настоял, чтобы я прошел испытание, а она этого не хотела.

— Она была сильной и хотела быть там, чтобы защитить тебя, — Волан взял стакан и отпил из него, и шумный глоток прозвучал гулко и отчетливо в тихой комнате. Трясущейся рукой он поставил стакан обратно. — Мое подозрение не могло быть верным, но доказательством ему стала… сама твоя мать. — Он приложил руку ко лбу, потирая старческое пятно над бровями. — Смятение, которое царило в ее душе, запрещая знать или рассказать истину, было доказательством. Такое мог сделать только бахдар, однако ни один из чоя не решился бы применять его таким образом, — глаза Волана ярко вспыхнули. — Мы уничтожили Огненный дом за эти способности.

— Или считали, что уничтожили, — Палатон выпрямился, решив, что услышал достаточно.

— Геноцид — страшное дело. Вряд ли Дома гордились им. Он не упомянут в нашей истории, но кое-кому из нас пришлось его пережить и запомнить. Если был уничтожен даже весь Дом, чоя из него могли выжить. Страх, заложенный в нас, передавался из поколения в поколение. Мы тщательно следили за чистотой рода, и было немыслимо знать, что Огненный дом запятнает его. Да, других доказательств у меня нет — их не было даже тогда, когда Прелаты испытали тебя, и твой бахдар оказался таким сильным… какого не было ни у кого.

Он откашлялся, но лицо его осталось спокойным — лицо глубокого старца, который пережил много бед и выстоял.