Что за бред ты несешь, гражданин начальник?!. Эх, жалко, что сейчас язык меня не слушается, а то я сказал бы тебе пару ласковых!., А этот мерзавец-двурушник на что надеется? Не пройдет и часа, как я смогу говорить, а еще через несколько секунд ему придется объясняться и по поводу парализованной девчонки в кабине джампера.

— Нет, здесь что-то не так, — задумчиво говорит Слегин. — Лично я готов дать голову на отсечение, что это был действительно Лен. Одно из двух: либо ты, Володя, ошибся, либо…

Гульченко сокрушенно вздыхает и отворачивается, всем своим видом демонстрируя немое возмущение: мол, ну и скептики же вы, если отказываетесь принять очевидную истину!..

А потом сбивает ударом в лицо одного из стоящих вокруг обезовцев и прыгает в кабину джампера, турбина которого бесшумно работала все это время в режиме «стенд-бай». Через открытую дверцу мне видно, как он судорожно дергает рычаги. Едва не спалив людей на крыше раскаленной струей выхлопа, крылатая машина прыгает вверх, как гигантский кузнечик, на добрый десяток метров и на секунду зависает в воздухе, чтобы ринуться прочь на максимальной скорости.

Кто-то из обезовцев матерится, кто-то в отчаянии палит по джамперу из парализатора, а Астратов принимается отдавать отрывистые распоряжения по коммуникатору. Про меня, естественно, все в этой сутолоке забывают, и мне ничего не остается, кроме как валяться чугунной болванкой, наблюдая, как в замедленной киносъемке, за бело-голубой машиной, почти сливающейся с синим небом…

Мысли мои ползают еле-еле, словно их тоже заморозили парализантом.

Догнать Гульченко вряд ли удастся. Сейчас он включит форсаж и скроется, а потом бросит джампер где-нибудь подальше от города — и ищи-свищи его потом по всем закоулкам Сообщества. По сравнению с обычными преступниками у него есть одно большое преимущество: он знает все приемы охоты…

И тут джампер взрывается.

Его бронированный корпус окрашивается вспышкой яркого пламени и разлетается на куски, и взрывная волна разбрасывает обезовцев по крыше, лишь чудом никого не сбросив вниз, и меня проволакивает голой спиной по бетонной плите, но мне ничуть не больно, а потом с высоты прямо на нас сыплются чадящие обломки, а все то, что осталось от джампера, Гульченко и девочки в синем платьице, рушится куда-то вниз между домами, и я еще успеваю испугаться, не накроет ли прохожих горящая бесформенная масса, как следует второй взрыв, чуть слабее предыдущего, и волна удушливого дыма выплескивается над краем крыши, пачкая безоблачное небо…

— Ты сам-то ему веришь? — спрашивает Астратов у Слеги на.

Тот молча пожимает плечами и отворачивается.

— Видишь, Лен, — говорит Астратов мне. — Булат не верит… Сказать по правде, я — тоже… Слишком уж все это фантастично.

— А вы — реалисты, да? — говорю я. — Прожженные, махровые реалисты, которые доверяют только фактам… Хорошо. Допустим, Дюпон пудрил мне мозги насчет Иного Мира и его взаимосвязи с нашим… Но он не должен был врать про свое «завещание». Я ведь уже был трупом для него! Да и что нам остается делать, кроме как поверить в это?..

Наш разговор опять протекает в больничной палате — как и тогда, две недели назад… Но уже не во Взрослом Доме, а в специализированной детской клинике. Условия, впрочем, для меня созданы особые: отдельный бокс, до отвращения внимательные врачи и обслуживающий персонал, который, как я подозреваю, на три четверти состоит из штатных сотрудниц ОБЕЗа.

Собственно, особой необходимости в госпитализации не было. Пагубные последствия «заморозки» для моего детского организма давно устранены, и теперь медикам остается лишь колдовать над многочисленными ссадинами, царапинами и ожогами на моем торсе. В остальном я — в полном порядке. Однако меня продолжают держать здесь — подозреваю, не столько ради лечения, сколько для того, чтобы Астратов и Слегин могли беспрепятственно посещать меня. И еще чтобы оградить меня от Татьяны и Виктора Королевых. Им наверняка сказали, что в реанимацию не допускаются даже родители. Конечно, будь на их месте влиятельные особы, этот номер у Астратова не прошел бы. У1Ры подняли бы такой шум!.. А Королевы — люди рядовые, им жаловаться некуда…

— И вообще, — продолжаю я, — скоро мы получим ответы на все наши вопросы. Послезавтра…

— Завтра, — поправляет меня Слегин. — Уже — завтра…

— Разве? — искренне удивляюсь я.

— Да-да, ты не учел, что провалялся без сознания целые сутки.

Астратов тяжко вздыхает.

— Хотелось бы надеяться, что мы успеем принять к сведению эти ответы, — говорит он.

— Страшно? — подмигиваю ему я.

— А тебе — нет? — отвечает вопросом на вопрос «раскрутчик».

Я старательно прислушиваюсь к своим ощущениям.

Нет, ни следа от того страха, который преследовал меня во Взрослом Доме. Или это сказываются последствия наркоза?

— Одного не могу понять, — вдруг говорит Слегин. — Володя Гульченко… Я же знаю его… то есть знал… почти двадцать лет, и мы с ним прошли огонь, воду и медные трубы. Он всегда был надежным парнем. До сих пор не могу понять, как он стал предателем…

— Очень просто, — говорю я. — Этого надежного парня Дюпон купил с потрохами, едва очнулся в теле Кеворковой. Он открыл ему тайну своего «завещания» и не только это. Он пообещал ему деньги, много денег — и, возможно, частично сдержал свое обещание. А еще Дюпон открыл Гульченко глаза на то, как можно извлечь выгоду из обладания этой важной информацией. К тому же у Владимира всегда была возможность избежать разоблачений, прикончив в решающий момент своего нового «патрона». Что он и попытался сделать на крыше… Если бы вы не подоспели вовремя, то боюсь, что он расправился бы с нами обоими так, что никто потом и следа нашего не нашел бы. Особой необходимости в подачках Дюпона у него уже не было. Дюпон сам подсказал ему возможный путь приумножения капитала. Достаточно было довести информацию о предстоящем конце света до прессы — разумеется, анонимно, но с предоставлением документальных доказательств, — и в том хаосе, который охватил бы мир, можно было бы провернуть такие финансовые операции, которые сделали бы его одним из самых богатых людей планеты… Лично мне в этой истории с предательством не ясно одно: как Гульченко удалось заставить замолчать своего напарника? Того, вместе с которым он реинкарнировал Дюпона. Он что — убил его? Или по-братски делился с ним «гонорарами» Дюпона?

— Дело в том, что никакого напарника не было, — говорит Астратов. — У нас не всегда хватало людей, чтобы проводить реинкарнацию парами наших сотрудников. И в тот день, когда обработке подверглась Ира Кеворкова, Гульченко работал один. Это я…

— …так, к слову, — насмешливо подхватывает Слегин.

— А файл отчета? — осведомляюсь я. — Вы же сами сказали, что видеозапись велась в автоматическом режиме по каждому факту реинкарнации?

— Володя… то есть Гульченко… он мог подделать запись, — говорит Слегин. — И сделал это очень чисто, комар носа не подточит. Записью сейчас занимаются эксперты…

— Собственно говоря, нам давно надо было прозреть, — говорит Астратов. — А мы слишком верили в наших сотрудников, чтобы допустить мысль о возможности предательства…

— Не зря же компьютерщики считают, что в системе «человек — машина» самым слабым звеном является человек, — говорю я. — Какая именно машина — не столь важно. Интеллектор, воплощающий собой искусственный разум, или простейший часовой механизм… будильник, например… Главное — кто этой машиной пользуется. И как…

В дверь осторожно стучат, и в палату заглядывает молоденькая медсестра с аккуратной прической и, на мой взгляд, в слишком коротком халате.

— Извините, Юрий Семенович, — говорит она, — но там к Саше пришли мужчина и женщина…

— Опять родители, что ли? — осведомляется ворчливо Астратов.

— Не совсем, — мнется девушка.

— Как это? — вскидывает брови «раскрутчик».

— «Не совсем родители» — это что-то новое, — подмигивает мне Слегин. — То же самое, что «почти беременная»…