Старичок уставился на меня, я подумал, что он ждёт ответа, и сказал:

– Папа много думал. Они пропали от мыслей.

– От мыслей? Древние эллины думали не меньше нас, но они с громаднейшим уважением относились к своему телу. А вы, Сероглазов, к своему относитесь наплевательски! И вот – результат. Мадам Сероглазова, – тихо и почтительно сказал старичок маме, – я попытаюсь сделать из вашего мужа гармоничную личность. Помогите мне в этом! Забудьте о нём на двадцать четыре дня! Не отвлекайте его от процедур. Сероглазов, почему вы лежите после обеда? Марш на тропу номер два!

Папа быстро, как по тревоге, снял полосатую пижаму, надел спортивные брюки и выбежал из палаты.

– Где Милованов, Ёшкин и… этот… как его… три Василия? – спросил старичок у сестры-хозяйки.

– Не знаю, Корней Викентич… После обеда как в воду канули. К морю небось пошли.

– Седьмой палатой я займусь лично! – пообещал старичок.

В этот момент в палату вбежали две молоденькие медсестры, крича:

– Профессор! Геракла всего исцарапали!

– Только что! Порезы свежие!

Профессор Корней Викентич по-прежнему тихо и вежливо сказал нам всем:

– Дожили-с! – и стремительно вышел из палаты.

– Кто такой Геракл? – спросил я у мамы, когда мы тоже заспешили посмотреть, кого это только что исцарапали.

– Увидишь.

Корней Викентич бежал по двору. За ним еле поспевали сёстры.

Мы одолели несколько лесенок, от которых за целый день у меня уже ломило ноги, и пришли на площадку, посыпанную толчёным кирпичом. Она была окружена кустами, подстриженными под шары. И на ней стояли белые фигуры трёх мужчин и одной женщины.

К одной из фигур и подбежал Корней Викентич и грустно сказал:

– Варварство!

Мы подошли поближе и увидели прямо на животе Геракла два слова:

– Это сегодня! Он только что был здесь! Смотрите: вот кусочки побелки! – сказал Корней Викентич. – Он живёт среди нас, этот варвар!

– Корней Викентич, по территории, бывает, и дикие бродят, – сказала сестра-хозяйка, как-то нехорошо посмотрев на меня с мамой.

– Я полвека живу и работаю в Крыму, – сдув кусочки побелки с ноги Геракла, сказал профессор. – Видел изуродованные и изрезанные деревья, скамейки, парапеты, скалы, камни и стены, видел выжженный лес и замусоренное море, но ни разу в жизни я не видел того, кто режет, портит и жжёт. Буквально ни разу! Он в стороне от глаз людских делает своё чёрное, грязное дело! Но грядёт час! Грядёт! – погрозил кому-то пальцем профессор.

В этот момент на тропе номер два показался бегущий трусцой, как пони в зоопарке, папа. Мама, увидев его, засмеялась. Папа застеснялся и сменил бег на шаг. Он подошёл к нам и спросил, что случилось. Корней Викентич сказал:

– Произошло преступление. Несколько часов назад. Возможно, преступник и варвар среди отдыхающих. Вот – взгляните! Я сегодня же всем сообщу об этом во время ужина.

Папа посмотрел на слова: «Здравствуй, Крым!» – и сказал, поиграв желваками:

– Попробовал бы этот варвар причинить лёгкие телесные повреждения живому Гераклу!

– Позвольте! Это, по-вашему, лёгкие повреждения? – спросил профессор. – Продолжайте, Сероглазов, бег по тропе! – строго велел профессор. – Сейчас не до дискуссий. Позвольте откланяться! – Он поклонился маме и, заложив руки за спину, быстро пошёл к санаторию. Сёстры бросились за ним. Вдруг он обернулся, сказал папе: – Берите пример с Геракла. Носите в душе образ античного человека! – И пошёл дальше.

Папа помахал нам рукой.

– Слушай, не стыдно? Ведь мы забыли про Кыша, – сказала мама. – Пошли!

– Почему забыли? Просто я за него спокоен. Он не лает. Наверно, спит. Сейчас тихий час.

И только я это сказал, как Кыш, как назло, залаял. По жалостному лаю я понял, что его кто-то обижает. Мы побежали и увидели картину, которая мне никогда не могла бы даже присниться: Кыш, прижав уши, поджав хвост от страха и сгорбившись, пятился на газоне за оградой от… павлина!

А настоящий живой павлин с распущенным хвостом, медленно вышагивая, наступал на Кыша.

Я заспешил, когда увидел, что профессор Корней Викентич направился к Кышу, который снова разбудил тишину.

– Сейчас же остановите собаку! – попросил Корней Викентич маму. – Павлин в опасности!

– Извините, пожалуйста, но здесь на каждом шагу сюрпризы, – виновато сказала мама. – Кыш!

Кыш виновато подошёл к маме.

В окнах главного корпуса сразу показались весёлые лица отдыхающих.

– Поверьте, – сказал Корней Викентич маме, – по свойству характера, я не могу выговаривать женщинам, но то, что сегодня произошло, выходит за рамки нашего разумного режима. Честь имею.

– Извините ещё раз, – умоляюще попросила мама.

Я потянул её за руку.

По дороге домой я внимательно смотрел на деревья и на многих стволах видел и свежие и затянувшиеся, как рубцы, буквы, имена и фамилии. А колонны, и скамейки, и перила белой беседки, из которой мы глядели на море, были исписаны и исцарапаны так, что на них не осталось свободного места. Даже синее небо реактивный самолёт размалевал белыми каракулями. Только море издалека казалось чистым и на скалах Ай-Петри не было видно ни имён, ни фамилий.

И я никак не мог взять в толк, зачем люди это делают, зачем где попало оставляют свои имена?

Я спросил про всё это у мамы, но она ничего не смогла мне ответить.

Вдруг я подумал, что нужно найти тех самых ребят из пионерского патруля и что-нибудь предпринять. А что именно, я сообразить не мог. Просто я почувствовал, что необходимо объявить войну варварам. Потом я спросил у мамы:

– Расскажи мне про Геракла. Кто он такой?

– Он был самым сильным человеком древнего мира, – сказала мама.

– Как сейчас наш Василий Алексеев?

– Совершенно верно, – сказала мама.

Когда мы пришли на Высокую улицу, Кыш первым делом снова загнал кошку на дерево. Дерево было громадным, и его светло-зелёные ветви в тёмных пятнах извивались над землёй, как огромные удавы. Кошка ходила по ветвям, и над ней, словно опахала, с тихим шелестом покачивались лапчатые листья.

Мама извинилась за Кыша перед Анфисой Николаевной. Но та снова как-то странно улыбнулась и сказала, что кошка Волна постоит сама за себя.

– По-моему, вы чем-то очень расстроены? – спросила мама. – Я это чувствую.

– Пустяки. Кто-то залез в огород. Огурцов натаскал. Первых. С пупырышками. Знает, что они сейчас самые вкусные. И мальву помяли.

Я срезал сломанную мальву – красивый цветок, который раньше никогда не видел. Он был похож на ручной фонарик с десятком ярко-жёлтых огней, и цветы-огоньки снизу были большими, а наверху, на макушке, маленькими.

– Да дело не в огурцах и не в мальве, – сказала Анфиса Николаевна и глубоко вздохнула.

– А в чём же тогда? – спросил я, потому что мне стало тревожно: огород обнесён каменной оградой, а кто-то средь бела дня, когда хозяйка в доме, похищает свежие огурцы.

– Долго рассказывать. И грустно, – сказала Анфиса Николаевна. Она сорвала несколько огурчиков и позвала нас ужинать.

Мама застеснялась и стала отказываться, но Анфиса Николаевна сказала, что мы её гости, а не дикари-квартиранты и что она предлагает нам по очереди готовить обеды, а деньги бросать в какой-то общий котёл. Мама обрадовалась.

Обе женщины начали готовить ужин, а у меня ноги подгибались от усталости. Я сел прямо на прохладный пол, прислонился к стене, и мне захотелось написать моему самому лучшему другу Снежке письмо про Крым.

Я достал из своего чемоданчика тетрадку в косую линеечку и шариковую ручку с разноцветными стерженьками.

Зелёным я решил написать про вечнозелёные кусты, деревья и склоны Ай-Петри. Синим – про синее море, непонятно почему называющееся Чёрным. Жёлтым – про мальву, которую сломал похититель огурцов. Красным – про солнце. А разноцветными словами я решил написать Снежке о павлине с великолепным хвостом.