Вздохнул да ответил:

— Есть такой человек — Яков Фирлефанцев, сын мой родный, коего я потерял, да сызнова нашел, да милостью твоей имя свое ему передал, за что тебя, матушка, благодарить до гробовой доски буду.

— Сын твой?.. Да разве он в камнях понимает?

— Как я, матушка! Сам я его к делу ювелирному приставил, да учил, равно как меня — отец мой Густав Фирлефанц, что в городе Амстердаме ювелирное дело имел, а после, в Москву приехав, Петром Алексеичем к рентерее приставлен был. Ныне сын мой Яков, как я, при рентерее оценщиком состоит и дело свое зело крепко разумеет, несмотря на младые года свои!

Ему и ехать! Сам я для походов дальних стар, да на войнах весь изранен. А он молод да силен, отчего все тяготы дороги одолеет!

— Можешь ли поручиться за него? — строго глядя на Карла, спросила государыня-императрица.

— Поручусь, матушка, как за самого себя! Коли надо — головой!

Улыбнулась Елизавета Петровна.

— Ну так — будь по твоему. Готовь сына своего в дорогу дальнюю! Дам ему денег для покупки каменьев самоцветных, что станут украшением рентереи нашей. Накажи ему — пусть не скупится, пусть берет лучшее!

Поклонился Карл.

— Да скажи, пусть сыщет да привезет мне брошь, чтобы не велика, но и не мала, чтобы как цветок была али птица летящая, да к платью моему любимому, голубому, что со шлейфом, подошла. И еще привезет пусть диадему жемчужную, да такую, чтобы к прическе моей шла, что ты теперь на голове моей зришь...

Вновь кивнул Карл да, не сдержавшись, улыбнулся.

Хоть и государыней всея Руси Елизавета Петровна была, а все ж таки перво-наперво женщиной, коя, о внешности своей неустанно заботясь, об обновах да украшениях думает ничуть не мене, чем о делах государственных, всякой новой броши, что ей к лицу пришлась, радуясь, будто дите малое.

И уж не потому ли снаряжается ныне в далекую Персию великое русское посольство... Как если бы купчиха в лавку девку свою погнала, дабы та ей новых бус прикупила да в дом принесла, а купчиха стала бы подле зеркала вертеться, на себя любуясь.

Ну, может быть, не поэтому.

Но... в том числе и потому.

Как знать. Чужая душа, она ведь — потемки!..

Отряд был пестрый — Мишель, два красноармейца да еще матрос в бескозырке, поперек которой было написано «Крейсеръ Мстиславъ». Он так и назвался, сунув Мишелю свою огромную, как лопата, лапу:

— Матрос-кочегар Паша.

До места добирались на конфискованной пролетке, втроем втиснувшись на сиденье. Паша-матрос, взгромоздившись на козлы, взял в руки вожжи.

— Но-о... Поехала!

Лошадь шагала, еле-еле переставляя ноги. Как только она зимние холода, бескормицу и экспроприацию пережила?

— Шевелись, отродье!.. — орал во всю улицу матрос, охаживая худые ребра кобыли вожжами. — Кнехт те в глотку, бушприт те в клюз по самую ватерлинию! Но-о-о!..

Притихшие солдаты уважительно поглядывали на матроса, который употреблял ругательства, коих они даже от пьяных унтеров не слыхали! Понятное дело — сухопутчина, портяночники сиволапые, откуда им про морскую терминологию знать, коей нижних чинов, чередуя с зуботычинами, обучали на кораблях Балтфлота скорые на расправу боцмана.

— Шагай, дохлятина!.. Рыбу-ската те под хвост!

Кобыла, привычная к более нежному извозчицкому мату, испуганно косилась глазом на нового седока, на всякий случай наддавая ходу до двух узлов.

Кое-как прискакали.

— Кажется, здесь, — сказал Мишель, дивясь тому, что Паша-кочегар за всю неблизкую дорогу ни разу не повторился в своих морских эпитетах!

— Тпру-у-у!.. Язва сингапурская, якорь те в брюхо через все переборки!.. Тпру-у-у, тебе говорю!..

Богат, хоть и однообразен язык у матросов...

— Айда за мной.

В подъезде подошли к первой же квартире.

— Только не вздумайте двери ломать, а тем паче стрелять! — предупредил Мишель.

Солдаты безразлично кивнули. Стрелять им было без интереса — чай, настрелялись на фронте за четыре года мировой войны. До одури. Мишель постучал. Подождал.

Снова постучал.

— Откройте, пожалуйста. Чрезкомэкспорт! — крикнул он, ломая язык на новомодной аббревиатуре.

За дверью завозились.

— Какой такой Чрезкомэкспорт?

— Чрезвычайная экспортная комиссия, — расшифровал Мишель.

— Чего надо-то?

— Нам бы узнать, которых из жильцов теперь нет, какие квартиры пустые стоят, — вновь на весь подъезд прокричал Мишель.

— А никого, считай, нет — в любую заходите, — крикнули из-за двери и все затихло.

— Надо было сказать, что мы из Чека, чего мудрствовать-то, — недовольно проворчал матрос. — Враз бы отворили!

Тогда верно — открыли бы. Тем более что действительно их комиссия чрезвычайная — ныне все чрезвычайные! — а про то, что она по экспорту, можно было и умолчать.

А так — не открыли. Пришлось идти за дворником.

Как ни странно, в этом доме дворник был, не сбежал — то ли не захотел, то ли некуда было. Он приоткрыл дверь, недовольно глядя на пришедших.

— Собирайтесь, будете понятым, — грозно приказал Мишель.

Дворников Мишель с некоторых пор не любил. С тех самых, как ему размозжил голову, а после пытался утопить в Москве-реке татарин Махмудка.

— Ну давай-давай, не тяни, ирод узкоглазый! — прикрикнул матрос Паша. — И не жмурься мне тут, будто рыба-камбала!

Дворник, воровато зыркнув по сторонам, стал собираться.

Возражать кочегару Паше ему даже в голову не пришло. И никому бы не пришло!

— Ежели есть запасные ключи от квартир — возьмите, — попросил Мишель.

Он знал, что жильцы частенько, отправляясь в долгие отлучки, оставляли ключи дворникам, чтобы те приглядывали за вещами, проверяли пальмы в горшках и чистили дымоходы.

— Нету у меня ключей, — угрюмо сказал дворник.

— А коли ключей нет — то топор с багром бери! — приказал Паша-кочегар.

На втором этаже долго стучали в две квартиры. Никто не открывал.

— Ломайте! — приказал Мишель.

Дворник долго возился с топором, пытаясь сунуть его в щель меж дверями, да все у него не выходило. Наконец всем это надоело.

— Отойди, нехристь! — толкнул его в сторону Паша-матрос, с силой пихнув дверь рукой. Замок жалобно звякнул и вылетел из двери. Дверь распахнулась.

Ну и силища!

— У вас все такие? — с уважением спросил Мишель. — Иде?

— На флоте.

— Не — тока в кочегарке. Там же цельный день лопатой туда-сюда машешь, за вахту скока тонн антрациту в топку перекидашь! Отсель и силушка-то.

Ну да, верно... Трудней кочегарской работы на корабле не сыскать! Тут либо сразу богу душу отдашь, либо подобен богатырю станешь.

Прошли в комнаты. Видно было, что здесь давным-давно никто не появлялся. Воздух был сперт, на мебели толстым слоем лежала пыль.

— Поглядите в правой половине, а я здесь, — распорядился Мишель.

Быстро разбрелись по комнатам, огляделись, вновь сошлись в прихожей.

— Ну что?

— А ничегошеньки! — махнули рукой солдаты. — Видать, все с собой господа забрали.

Мишель тоже ничего не увидел — лишь пустые рамки от фотографий да выдвинутые и брошенные ящики комодов. И даже ложек серебряных, и тех не нашлось, что уж вовсе странно. Или, верно, съехавшие жильцы все с собой до последней заколки унесли, или кто-то здесь до их прихода побывал.

— Аида дальше.

В следующей квартире, как только открыли дверь, кто-то шмыгнул мимо них на лестницу.

— Держи вора!

Паша-матрос развел ручищи и сграбастал беглецов. Два парнишки лет двенадцати трепыхались у него в руках, не касаясь ногами пола.

— Вы кто? — удивленно спросил Мишель. Ребятишки были чумазыми и в каких-то дырявых лохмотьях. Правда, на руке одного из них отблескивал золотой перстень.

— Дяденьки, дяденьки, отпустите Христа за ради! — причитали, плакали, дергаясь в лапах Паши-матроса, испуганные до полусмерти ребятишки. — Бо-ольно, дяденьки-и!..

— Поставь их, — попросил Мишель. Притихшие пацаны с уважением глядели на матроса, который вознес их, будто пушинки.