— Вы, кажется, служили в полиции? — спросил Дзержинский, испытующе глядя на Мишеля.
— Да, — ответил тот. — В уголовной. Дзержинский кивнул.
— Если я верно осведомлен, вы, будучи следователем сыскного отделения, и после тоже занимались поиском царских сокровищ? Это так?
— Не вполне, — ответил Мишель. — Я всего лишь расследовал дело о пропаже драгоценностей, принадлежащих дому Романовых...
— Да, советской власти теперь необходимо много золота, — невпопад сказал Дзержинский. Впрочем, зачем оно, не упомянул. — Нам нужно много золота, а оно контрабандными путями, через контрреволюционеров всех мастей, уголовный сброд и прочий несознательный элемент утекает за границу. Сотнями килограммов! Мы должны поставить заслон на пути контрабанды здесь, в Москве и Петрограде, потому что теперь, когда старая пограничная стража распущена, а новой пока еще нет, наши границы открыты...
Мишель слушал и ничего не понимал! О каком заслоне идет речь, когда в Москве почти открыто в двух шагах от Лубянки действуют скупки, в которые стекаются и через которые уходят на сторону драгоценности.
Ему бы смолчать, да только это было не в его правилах!
— Послушайте, если вам так необходимо золото, то почему ваши работники покрывают уголовников, кои на их глазах расхищают бесценные богатсва! — сказал, будто в ледяную воду шлепнулся, Мишель.
Дзержинский быстро взглянул на него. Насупился. На его скулах набухли желваки.
— Если вам что-то известно, если кто-нибудь из наших товарищей запятнал себя связями с уголовным миром, то укажите на них, и мы примем к ним самые строгие меры. Вплоть до исключительных!
И глаза Председателя ВЧК недобро сверкнули. Покрывать Мишель никого не собирался.
— Мне доподлинно известно, что на Хитровке, на Пятницкой, в Китай-городе и других местах тоже действуют ювелирные скупки, о которых осведомлены ваши чекисты...
Дзержинский смотрел на него напряженно, даже зло. Но вдруг хмыкнул раз, другой и, не сдерживаясь уже, громко расхохотался.
— Ах вы про это?.. Про Пятницкую... Да, верно, действуют... Я знаю... Скупают... И пусть себе скупают дальше.
Мишель совершенно растерялся. И Дзержинский, заметив это, не стал его томить, все тут же разъяснив.
— Верно — есть скупки на Пятницкой, в Китай-городе и кое-где еще. И то верно, что мы о них прекрасно осведомлены. Потому что это наши скупки! Да-да — наши! Мы создали их, дабы иметь возможность приобретать у мещан предметы антиквариата, имеющие художественную ценность.
«Их» скупки? То есть, значит, чекистские?.. Чекисты скупают у уголовников золото?..
— Согласитесь, если бы этого не сделали мы, то это сделал бы кто-то другой, — продолжил Дзержинский. — Свято место пусто не бывает. Вы, товарищ Фирфанцев, выследили нашу скупку. Да чуть ее не провалили! Ладно, наши товарищи не стали горячки пороть да в расход вас с досады не пустили!
Вот, значит, как?!
— Но ведь туда приходят уголовники, которые грабят мирных обывателей! — сказал Мишель.
— Да, они экспроприируют ценности у буржуазии, — согласился Дзержинский, — а мы реквизируем их у них, обращая в пользу государства. Кроме того, благодаря скупкам мы имеем возможность проникнуть в уголовный мир...
Да, верно — чего проще: не ловить фартовых в подземных катакомбах Хитровки, а сделать так, чтобы они приходили сами, да еще дружков-приятелей за собой приводили, а те — других! И так всех их, как ниточку из запутанного клубка, и повытянуть!..
Хитро придумано!..
— Как видите, я с вами вполне откровенен, — сказал Дзержинский.
Что Мишеля не радовало, а более всего и беспокоило. Так как свидетельствовало в пользу того, что коли с ним так откровенничают, то живым отсюда не выпустят...
— Теперь относительно вашего дела, — сказал Председатель ВЧК, поднимая исписанные листы. Мишелем исписанные.
— Вы оценили сокровища Романовых в миллиард...
— Не я, ювелиры, с коими мне пришлось общаться в ходе проводимого мной расследования, — внес поправку Мишель.
— Да, конечно, — кивнул Дзержинский, принимая оговорку. — Приведенная вами цифра показалась мне чрезмерной. Но... — поднял, заглянул в какой-то лист, где, верно, был список всех пропавших сокровищ, — ...специалисты уверили меня, что так оно и есть. Разговор действительно идет о миллиарде золотых рублей. Именно во столько оценено собрание драгоценностей дома Романовых.
И вновь испытующе поглядел на Мишеля. Но тот молчал.
— Должен признать, что вы более других сведущи в этом деле, и потому я бы хотел просить вас продолжить начатое вами расследование.
— Вы предлагаете мне работать в Чека? — не сдержался, улыбнулся Мишель. — Мне, бывшему полицейскому, служившему в сыскном отделении?!
— Нет, я не предлагаю вам работать в ВЧК, — ответил Дзержинский. — Вы будете служить, как и прежде, в экспортной комиссии при Горьком. Так будет удобней и вам, и нам, да и разговоров будет меньше. Служить вы будете там, но отчет держать перед коллегией ВЧК! Горького мы в наши с вами планы посвящать не станем. Так вас устроит?
Так Мишеля не устраивало. Одно дело — экспортная комиссия, пусть даже милиция, и совсем иное — Чека. Служить тем, кто его чуть было не расстрелял?..
Но кто бы его спросил!
— Что вам требуется для работы? — открыл блокнот Дзержинский.
— Мне бы людей, тех, что при мне прежде были, — сказал Мишель, в первую очередь желая вытащить из камеры Валериана Христофоровича и Пашу-матроса.
— Хорошо, подадите мне поименный список. Я распоряжусь. Что еще?
Боле ничего...
Дзержинский пододвинул Мишелю пустой листок и, макнув в чернильницу, протянул ручку.
— Прошу вас написать на мое имя расписку, что вы поставлены мною в известность о необходимости сохранения тайны нашего с вами разговора.
— А если я случайно проговорюсь? — спросил Мишель, беря ручку.
— Я надеюсь на вашу порядочность, потому что несу за вас персональную ответственность перед товарищами и партией... Впрочем, если вы по неосторожности либо злому умыслу сболтнете лишнее, то к вам применят самую суровую меру революционной законности, — все же предупредил Председатель ВЧК.
Отчего Мишель испытал не испуг, а лишь облегчение. Потому что раз грозят будущим расстрелом, значит, не станут расстреливать теперь!
— У вас есть ко мне какие-нибудь просьбы или жалобы? — спросил, завершая беседу, Дзержинский.
— Есть, — сказал, набравшись храбрости, Мишель. — Офицеры там, в камере... Нельзя так...
— Как? — спросил, строго на него глядя, Дзержинский.
— Вповалку, без бани, без еды.
— Вы, господин Фирфанцев, в царских застенках не сиживали да на каторге не были, разве только гостем, — тихо ответил Дзержинский и тут же натужно, сотрясаясь всем телом, закашлял в кулак. — Нас там тоже не жаловали! Без бани, конечно, худо, да только где на нее, когда в стране разруха, дров взять?.. А что касается еды, то и мы на пайках не жируем. Баланда та из одного котла разливается, а что не каждый день — так и нам не каждый. Ничего — потерпят господа офицеры. Кто невиновен — тех скоро по домам распустим, там и помоются...
А что будет с прочими, кто перед советской властью грешен, Дзержинский не сказал. И так понятно было... Мишель развернулся и вышел из кабинета. В шкаф.
А из шкафа в приемную.
Да уж не арестантом, а тайным сотрудником ВЧК!
Вон как все странно обернулось!..
Глава ХLV
Звякнул замок.
Брякнула цепь.
Заскрипели пронзительно проржавевшие петли.
Поднялась, громыхнув, тяжелая, железом обитая крышка.
И будто солнце под землей взошло!..
Упал в яму яркий сноп света, высветив грязные углы, метнувшихся с писком во все стороны крыс да четырех узников, что сидели на земле, подле друг друга, колодками деревянными по рукам-ногам скованные.
Зажмурились узники от света дневного, что глаза их, ко тьме привыкшие, слепил, да будто ножом острым резал.
