На чем разговор был кончен. И хоть князь Григорий Алексеевич Якова за порог не гнал, напротив, за стол приглашал отобедать, чем бог послал, да после трубку выкурить — ясно было, что в том деле он ему не помощник.
Пригорюнился Яков.
Ему бы, дурню, собраться да в Петербург поехать, коль такая оказия случилась, а он все про свое... Жаль ему девицу, что в полон персиянский попала, да не по воле своей, а по принуждению злому женой шаха стала. Ведь жизнью она рисковала, как с ним встречалась! Надобно бы ей помочь!
Да как только? В одиночку такое дело не одолеть... Думал Яков, думал, да придумал. Решил он к главному евнуху Джафар-Сефи, что в сокровищницу шахскую проникнуть ему помог, пойти. Да историю придумал, чтоб тот поверил ему, да, поверив, помог делом или советом.
Собрал деньги все, какие у него были, подарков накупил дорогих да в дом к тому заявился. А дом тот не дом вовсе, а дворец, богатством своим шахскому подобный — кругом ковры, золото, шелка, фонтаны бьют водой ключевой, птицы-павлины важно ходят, в клетках, что в саду стоят, тигры рыком страшным кричат!
Джафар-Сефи встретил Якова, на подушках пуховых возлежа да четки перебирая. Тело его в подушках утопает, и само оно будто подушки мягкое да гладкое, и коль говорит или движется евнух, все оно дрожит и перекатывается, будто студень живой.
Улыбается сладко, кивает Джафар-Сефи. Хоть навстречу Якову, как было, когда посол русский в дом к нему пришел, не встает. Но приветствует радостно:
— Не обойден счастьем дом, куда пришел столь добрый гость! Аллах свидетель, как рад я визиту твоему...
Не все Яков понимает, хоть полгода уж как в Персии живет — больно труден язык персиянский для человека русского. А толмача с собой он на этот раз не взял.
— Садись, дорогой, хурму кушать, кальян курить, — улыбается счастливо главный евнух, на стол, полный яств, перстами указывая.
Но видя, что невесел гость, сам опечалился да спросил:
— Или беда какая привела тебя ко мне? Так пусть она станет моей бедой. Говори, почтенный...
Кивнул Яков да историю свою печальную рассказал:
— Был я на базаре, где с купцами о камнях самоцветных говорил, да тому подивился, что глядят они на меня во все глаза и меж собой шепчутся. Спросил я, чем удивил их. И сказали они мне, будто год назад или чуть боле купил визирь на базаре деву, что шаху подарил. И будто та дева на меня похожа как две капли воды...
Кивает евнух, Якову внимая.
— Сперва подивился я, а после, как с базара пришел, про сестру свою вспомнил, что татарами в полон уведена была да с тех пор пропала, будто и не было ее. Подумал я — ну, как она это? Ведь верно, похожи мы с ней, хоть полу разного!
Молчит евнух, четки перстами перебирая, не торопит гостя да не перебивает, и ничего-то на лице его не прочесть, только сочувствие одно.
Продолжает Яков:
Коль сестра это моя, хотел бы я то доподлинно знать, ибо батюшка с матушкой уж давно все глаза по дочери своей родной проплакали, думая, что нет уж той на белом свете. А может, не так то...
— Вах-вах! — кивает сочувственно Джафар-Сефи.
— Кабы мне на нее глазком хоть одним взглянуть или словом перемолвиться, да убедиться, что жива она, — то-то батюшка с матушкой обрадовались бы!
— Вах-вах! — качает головой главный евнух. — Есть в гареме наложницы из Индии и Китая, есть из Турции и Ишпании, даже и из Африки самой. Есть и которые на Руси прежде жили... Да не одна, а много, и все — одна другой краше, все подобны сернам! Может, и найдется средь них сестра твоя — да только увидеть ее тебе не дано!
Вздохнул Джафар-Сефи да глаза под веки закатил.
— Гарем султана, что цветник, где собраны лучшие цветы со всего мира, дабы услаждать видом своим властителя нашего!
Сказал так евнух да, пухлые руки к своей женской груди прижав, поклонился почтительно, хоть никого подле, кроме Якова, не было.
— Пусть не обойдет счастье господина нашего, пусть живет он вечно, да услышит меня Аллах!
Да вновь поклонился, а уж после продолжил:
— Закрыт путь в гарем для всех.
Никто не смеет переступить порог гарема господина нашего, величайшего из великих шаха Надир Кули Хана. А кто по умыслу или невзначай взглянет на наложниц его да без покровов увидит — тот в сей миг очей лишится и головы, будь перс он или иноземец, а та наложница, которую взор чужой оскорбил, будет предана смерти!
Так сказал Джафар-Сефи да сызнова поклонился, превознося мудрость и щедрость господина своего.
Растерялся Яков, уж и не знает, что на то сказать.
Хочется ему бедняжке помочь, да не хочется через то головы лишаться!
Неужто нет в уставе гаремном никаких послаблений, кои можно в пользу себе обратить?
— А коли заболеет кто в гареме, разве не приводят к ней лекарей? — интересуется Яков.
Улыбается евнух.
— Если наложница это или старая жена, какую шах на ложе уж давно не приглашает, то к чему им лекари? Коли умрут они — так тому и быть, на то воля Аллаха! Эти умрут — другие останутся. Много жен у господина...
— А если занеможет жена любимая?
— Раньше приводили лекарей, да не одного, а многих, и если лечение было удачным, осыпали их золотом да серебром, а после убивали, чтобы не могли они рассказать о том, что видели. Но если они соглашались, силы мужской лишившись, при гареме навек остаться — миловали.
— А теперь?
Вздохнул евнух, видно, осуждая смягчение нравов во дворце шахском.
— Теперь призывают лекаря да оставляют в зале особой и, приведя туда жену господина нашего, дают ему ее осмотреть, дабы нашел он, от чего происходит хворь. А чтобы не оскорбил он ее взором своим, следует быть на голове ее покрывалу, а при лечении том состоять евнухам и служанкам, чтоб не дать лекарю снять его!
Но коли так, то отчего не стать ему тем лекарем и пусть не увидеть несчастную, что под покрывалом сокрыта будет, но хотя бы говорить с ней, дабы иметь возможность ободрить ее!
Сказал Яков план свой.
Забеспокоился главный евнух, заерзал на подушках, отчего затряслись жиром груди его, грушам подобные. Да зашептал испуганно:
— Замолчи, иноземец! Не вводи в искус злыми речами своими! — И уж вовсе голос понизив, прибавил: — Коли донесут о просьбе твоей — не сносить ни тебе ни мне головы! Прикажет шах наш всемилостивый спустить с нас с живых кожу, да после лить в раны яд змеиный и бросать в них гадов ползучих... Пусть Аллах дарует ему за доброту его сто счастливых лет!
Но не желает отступать Яков, раз на отчаянный поступок решившись.
— Коли поможешь мне, отдам тебе четверть каменьев, что в сокровищнице шахской нашел! — пообещал он.
Хоть понимал, что воровство то! Но разве могут камни стоить дороже живой души?! Чай поймет его батюшка Карл Густавович и государыня-императрица Елизавета Петровна. А поняв — простят! А не простят — что ж, так тому и быть!
Глядит Яков на евнуха шахского, да недобро уж!
— А коли откажешь мне, так и знай — донесу я шаху, что получил ты мзду с сокровищ его, что я для русской царицы купил!
Испугался евнух пуще прежнего, да так, что перестал четки свои перебирать, сжав перстами камешек самоцветный, на нить нанизанный, столь крепко, будто раздавить его хотел!
Да все ж, взяв себя в руки, вновь заулыбался.
— Возношу хвалу мудрости твоей, что подобна изворотливостью своей телу змия! — воскликнул он. — Да вижу, сколь велика твоя любовь к сестре, что готов ты жизни для нее не пожалеть. Оттого только и соглашаюсь! Пусть будет, как ты сказал... Да добавил. — Только хочу получить камни те вперед!
И хоть взял Джафар-Сефи самоцветы, да понял Яков, что не жадность обуяла евнуха — но един только страх! Что есть самоцветы с золотом, когда грозит тебе котел с кипятком али кол, что бараньим жиром смазан!
Вынул Яков самоцветы.
Перечел их евнух да на руке взвесил.
Обрадовался Яков, что все так ладно вышло!
Да только рано — видно, недооценил он главного евнуха! Спрятал Джафар-Сефи самоцветы в мешок, сунул мешок под себя, то место подушкой накрыл, сам сверху на подушку сел да, поклонившись, спросил:
