— Ну, не знаю. Тока я в Греции тоже бывал, когда в десятом году на броненосце «Мстислав» в их Средиземноморское море ходил, так не видал, чтобы там кто голяком ходил!

Привязал к канделябру бумажную бирку, поставил на полку.

— Номер две тысячи тридцать пять...

«Инвентарные номера» с первого по две тысячи тридцать пятый включительно были изъяты сотрудниками Чрезвычайной Экспертной комиссии не далее как сегодня утром в домах по улице Пятницкой. Квартиры, брошенные «сбежавшими за границу буржуями», значились в обходном списке — две были разграблены начисто, а вот в других, что были вскрыты с помощью дворников, сыскалось множество ценных вещей, кои теперь пересчитывались и включались в опись.

— Номер две тысячи тридцать...

В комнату сунулась всклокоченная голова.

— Товарищ Фирфанцев — есть тута такой?

— Есть! — привычно уже откликаясь на слово «товарищ», крикнул Мишель.

— Вас к себе Алексей Максимович немедля требуют!

Ну вот, с одной стороны, «товарищ», с другой — старорежимное «требуют». Ладно хоть без "с", хоть не требуют-с...

Мишель встал, по прежней, еще военной привычке одергивая гражданский пиджак.

Валериан Христофорович с тревогой глянул на него.

Вызов к начальству и всегда-то, а в нынешние революционные времена тем паче, мог сулить что угодно.

— Продолжайте опись, — распорядился Мишель, выходя. И уже закрывая дверь, услышал возмущенный голос Паши-кочегара:

— Глянь-ка, а у этой бабы каменной, видать, как грузили, руки по самые плечи обломали.

И тут же дружный хохот:

— Какая же это баба, это, сударь, — Венера Милосская...

Мишель взбежал на второй этаж. Экспортный фонд был небольшой — меньше сотни работников. Встал пред дверью, на которой была укреплена табличка «Пешков». Постучал.

— Вхо-одите, коли пришли! — пробасили из-за двери. Мишель вошел.

За столом, заваленным папками, сидел глава Чрезвычайной Экспертной Комиссии Алексей Максимович Пешков. Великий пролетарский писатель.

— А!.. Мишель Алексеевич!.. Милости про-ошу! О-очень, о-ченьрад!

Встал навстречу, пожал протянутую руку:

— Что же ныне составил ваш улов?

Будто про рыбалку спросил.

— Как обычно — золото, бриллианты, картины, — ответил Мишель.

— Это хо-орошо-о! — проокал Горький. — Про-летариату теперь требуется мно-го зо-лота.

Указал на стул. Мишель сел.

— Я ведь во-от по-чему вас по-звал, — сказал Алексей Максимович, пододвигая к себе телефон и крутя ручку. — Барышня?.. Барышня?.. Co-едините меня с Ч К.

Мишель настороженно замер.

Судя по всему, ответил внутренний коммутатор.

— Дайте два девятнадцать! — попросил Горький.

И, прикрыв мембрану ладонью, прошептал:

— Уж не по-онимаю, зачем вы им могли понадобиться...

Оторвал ладонь.

— Феликс Эдмундович... до-ро-гой вы мо-й чело-век!..

Глянул с прищуром на Мишеля:

— Ну как же, как же, во-т он, здесь, про-тив меня сидит.

Протянул трубку, шепнул:

— Дзержинский!

Мишель, чувствуя, как у него холодеет в груди, перехватил трубку, прижал ее к уху:

— Слушаю.

— Товарищ Фирфанцев?

— Так точно! — отчего-то по-военному ответил Мишель.

— Зайдите, пожалуйста, в ВЧК, в комнату семнадцать. Нет, не на Лубянку, на Лубянке вам лучше не появляться.

И Дзержинский назвал адрес...

Бедна Русь — нищие на папертях, да и повсюду, на каждом шагу, подаяния просят, крыши изб прошлогодней соломой крыты, на улицах голытьба. Все так!.. Вот только не понять, отчего сюда столь купцов со всего мира едут?

Далек путь в новую русскую столицу, морем-то куда ближе, да только не зимой. Зимой по всему морю Балтийскому шторма бушуют, топя и разбивая в щепу о донные камни купеческие кочи. Вот и плетутся через всю Европу караваны, нагруженные французскими изысканными винами, богатыми тканями, хитроумным инструментом да модными безделушками для дам и кавалеров. А уж из России, обратным ходом, везут лен, пеньку да иное, купленное за бесценок, сырье для европейских мастеровых. Иные зимой только, когда товаров мало и от того цены в рост идут и торгуют.

Вот и ныне идет в Санкт-Петербург из Европы большой, возов на полтораста, караван, при собственной охране, нанятой купцами в Польше. Поодиночке-то по Руси никто не ездит — нет таких храбрецов, а кто был, те косточки свои белые по лесам да полям разбросали.

Охранять караван подрядился отставной капрал и отчаянный рубака Фридрих Леммер, который собрал из такого же, как он, отставного отребья ватагу да, вооружив ее, стал наниматься защищать, не щадя живота своего, иноземных купцов, коим дорога была в Москву и Петербург, а кому и того дале — в Персию и Индию.

Покуда собирался караван, Фридрих, засев со своими людьми в придорожной харчевне, предавался безудержной гульбе, колотя посуду и подвернувшихся под горячую руку людишек. Горе тому, кого в сей миг в харчевню занесет, — быть ему опоенным, а коли пить откажется — битым!

А как купцы из Германии, Голландии, Франции, Англии, а бывало, и из самой далекой Ишпании с Португалией в одно место съедутся, тут уж гульбе конец! Тут Фридрих последнюю бутыль о землю бил и дале пощады не знал, и коли кого при чарке заставал, то колотил нещадно, так что кости и ребра будто щепки хрустели, а после отправлял на все четыре стороны, благословляя пинком!

А как восстановит в воинстве своем дисциплину, выбив кулаками хмель, — начнет рядиться с купцами о цене, стращая их дальней дорогой, злыми разбойниками, что за каждым кустом хоронятся, да жадной до мзды русской таможней, с коей он, коли его нанять, мог договориться полюбовно. Полдня купцы судят да рядят, торгуясь за каждый гульден, уж было совсем, шапки наземь покидав, расходятся, но, чуть поостыв, сходятся снова.

Куда им от него деваться? Фридрих и впрямь лучше других знает, какие беды подстерегают купцов по ту сторону границы. Бывало, находились и иные сопроводители, да скоро пропадали или ведомые ими караваны недосчитывались пары бесследно сгинувших по дороге возов. Злые языки болтали, что сие не обошлось без ведома Фридриха, да доказать никто ничего не мог.

Наконец, сойдясь в цене, били по рукам.

Купцы собирали деньги и передавали их Фридриху. Половину. Другую он, согласно уговору, должен был получить лишь на месте.

Утром трогались.

Возы вытягивались на добрую версту, а то и поболе. Всяк получал в ряду свое место, покидать которое не смел. Да и не было таких охотников!

Фридрих рассылал вперед верховые дозоры, которые обшаривали придорожные леса и, коли обнаруживали засады, сообщали о том в караван. Сам обычно ехал в центре, при самых богатых купцах. Ныне все боле при саксонском ювелире Гольдмане, что вез в Санкт-Петербург ювелирные украшения.

Холодно... Тянется караван в сугробах, извиваясь средь занесенных по самые вершины елей, подобно змее. Тишина — только стволы деревьев от мороза трещат, будто кто из фузей палит! Перекликается охрана:

— Ладно ли все?

— Ладно!..

Иной проскачет верхами, обгоняя возы, да, заступив с наезженной дороги, провалится по брюхо в сугроб.

Скользящие в колее полозья скрипят на снегу. Купцы сидят, с головами накрытые медвежьими полостями, носа наружу не высовывая — боятся поморозиться, преют в своих неохватных шубах. Из конских ноздрей пар клубами валит, оседая инеем на мордах, с вздымающихся подобно кузнечным мехам боков пот стекает, замерзая сосульками, — тяжелы груженные сверх всякой меры возы.

— Но-о, пошла! — кричат на разных языках возницы, охаживая коней по бокам кнутами. Кони, чай, не свои — переменные. Через каждые тридцать-сорок верст, а где и чаще — постоялый двор, где лошадей на новых меняют. Встает обоз, купцы из повозок выбираются, топчутся, ноги разминая, в избу идут, чтобы погреться да чего-нибудь горяченького похлебать. Шум, гомон стоит! Кони ржут, возницы ругаются...

Коли ночь не скоро — дале едут.