Иными словами, пророкам одинаково неуютно что здесь, что там (то есть везде). Поэтому, между прочим (но прежде всего, конечно, из любви к Отечеству):

И на поездки в далеко,

Навек, бесповоротно,

Угодники идут легко,

Пророки -- неохотно.

Герои ВВ частенько смотрят на мир из тюрьмы. Но все дело в том, что "воля" неотличима от "лагерей". И в лагерях, и в жизни -

... темень тьмущая:

Кругом майданщики, кругом домушники.

В песне о Магадане о том же сказано прямо:

Ведь там сплошные лагеря,

А в них убийцы...

... не верь молве -

Их там не больше, чем в Москве...

Так что же, нет жизни нигде? Наоборот, всюду -- жизнь.

"Верх" и "низ" у Высоцкого не просто уравнены с жизнью -- они из жизни. Уточним: это тот рай и тот ад, куда можно уйти и откуда можно вернуться.

В дивных райских садах наберу бледно-розовых яблок, -

это совсем не тот мир иной, что, например, у Хайяма:

Не правда ль, странно? -- сколько до сих пор

Ушло людей в неведомый простор,

И ни один оттуда не вернулся.

Все б рассказал -- и кончен был бы спор!

Те рай и ад, где обитают души умерших, и те, что мы созерцаем у Высоцкого, -- совершенно разные миры, лишь названные одинаково. Рай и ад Высоцкого населяют не души, но люди. И Бог с дьяволом у него -- тоже люди, поэтому когда Бог грозит ангелам:

Уйду от вас к людям ко всем чертям, -

ему, в сущности, уходить некуда. Он и так среди людей102.

Во всех уходах героев Высоцкого в мир иной силен элемент игры, моделирования. "Мы успели..." Так все-таки: к последнему приюту или в гости влекут героя ВВ его кони? Навсегда или временно103? В гости к Богу -- это ж не смерть, а прогулка, пусть и со щекотаньем нервов. Да, собственно, "Кони привередливые" и не о смерти совсем, и даже не о судьбе поэта.

"Я при жизни был рослым и стройным...", "... В грязь ударю лицом...", -эти ситуации несут в себе иронию, ибо герой расслаивается на ушедшего и оставшегося, наблюдающего и повествующего. Откровенна ироничность и самой замечательной детали путешествия героя "Коней" -- в гости к Богу. Бывает, конечно, что собрался человек помирать -- ан нет, еще не время. Но в том-то и дело, что никто, кроме Всевышнего, не знает наперед, чем обернется путешествие Туда -- последним приютом или возвращением из гостей. Невозможное для человека предзнание персонажа "Коней" и является источником иронии. Герой ВВ не играет со смертью -- он играет в смерть. Не случайно все тексты с подобными мотивами -- монологи.

Нет у ВВ ни одного текста, где бы в умершем, о котором повествуется со стороны, можно было усмотреть лирического героя Высоцкого, т. е. близкого автору персонажа, где бы трагичность темы собственной смерти представала не в игровом -- в серьезном, объективированном варианте. Но еще важнее, что во все повествования героя о своей смерти, как уже сказано, изначально ироничные, ВВ еще добавляет ироничности, игры, снижает тему, сбивает пафос самыми разнообразными средствами -- просторечными выражениями, бытовыми подробностями, игрой слов:

... И в привычные рамки не лез...

... Тут же, в ванной... с меркой деревянной...

... Мы успели -- в гости к Богу

не бывает опозданий...

... В грязь ударю лицом, завалюсь покрасивее набок,

И ударит душа на ворованных клячах в галоп...

Человек описывает происходящее после его смерти -- такая ситуация в принципе не может восприниматься всерьез, не как игра. Тем менее -- что рассказ наполнен узнаваемыми приметами окружающей слушателя живой реальности104. Все это невсамделишно, понарошку. Неудивительно, что трагичны совсем не эти песни-стихи, а другие: "Мне судьба...", "Мне снятся крысы, хоботы и черти...".

Игра героев Высоцкого в смерть длилась буквально до самых последних его стихотворных строк:

Мне есть что спеть, представ перед Всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед Ним.

Если принять ситуацию всерьез, то Всевышнему вообще ничего не надо "петь" -- ведь Он всеведущ. И потом, человек все говорит ("поет") своей жизнью. И жизнь его, а не посмертное "послесловие" судит Творец. Так что и последние строки поэта -- тоже игра. Трагическая игра, ибо ее единственный актер уже ощущал дыхание всамделишной смерти. Которая и оборвала эту игру.

По большому счету, в такой поэтической системе, как у Высоцкого, смерти нет места. У него всюду жизнь и "о жизни"105. Любопытно: еще в 1990 г. Л.Долгополов заметил, что в тексте "Упрямо я стремлюсь ко дну..." "верх" и "низ" "как бы меняются местами, теряют реальное смысловое значение"106*.

x x x

Недовольство героев ВВ тем, что "здесь", -- это прежде всего проявление извечного недовольства человека тем, что есть. Но многих из них гонит "туда" личная неустроенность -- невозможность, неумение или нежелание найти свое место "здесь".

Гонит неудачника

По миру с котомкою...

Однажды я уехал в Магадан -

Я от себя бежал, как от чахотки.

Персонажам ВВ надо где метели и туман, потому что здесь у них все неладно. В этой физической и душевной маете герой "Прощания с горами" родствен автозавистнику, соседям тех, у кого пир горой или сосед объездил весь Союз (и "здесь", в коммуналке, и "там", в горах, кстати, в душе героев находится место одному и тому же чувству -- зависти, даром что отважные альпинисты только немного завидуют тем...).

У "горного" цикла есть общий знаменатель и с другими песнями Высоцкого.

Мне не забыть,

Как здесь сомнения я смог

В себе убить107...

В этом и подобных ему эпизодах "альпинистских" песен ясно ощутима параллель с песней "Кто кончил жизнь трагически...": в обоих случаях присутствует один мотив -- стремления упростить жизнь, уйти, освободиться от тяжести многообразия, запутанности связей и целей, многоплановости, неоднозначности, постоянной необходимости делать выбор. Только положительные герои "альпинистских" песен уходят в горы, заменяя груз разнообразия равнинной жизни риском, физическим и психологическим напряжением в горах; а обычный (ни в коем случае не отрицательный!) любитель фатальных дат и цифр, не ведая сомнений, упрощает -- до профанации, до абсурда -- саму равнинную жизнь, не осознавая, не чувствуя этого.

Горовосхождение, освобождая человека от повседневности выбора, заменяет его требованием следовать очень жестким правилам, буквально регламентирующим в горах каждый шаг. Горы как бы лишают индивидуальности, но взамен личной свободы дарят не одну без-выборность. Следование правилам гарантирует человеку в горах достойное поведение. Теперь ему самому нет необходимости об этом заботиться, определяя, что достойно, что -- нет. Вот в чем соль ситуации.

Приведу одно любопытное свидетельство о том, почему человек идет в горы: "Я понял, что я хотел быть альпинистом, потому что я трус и боялся высоты. ...> Я был на Пике Коммунизма, я был на Памире, я бывал на Тянь-Шане ...> И я с тех пор понял, что люди, которые забираются на горы, они просто боятся обычной жизни. Они просто не могут выдержать обыкновенной жизни, потому что она страшнее любых испытаний, и когда ты идешь вверх, то ты просто очень устаешь, и когда ты даже спишь наверху, ты только устаешь еще больше. Поэтому ты постараешься загнать себя в такую усталость, уже близкую к смерти, чтобы уже ты ничего не боялся. Ты преодолеваешь усталость, и ты готов даже умереть, только чтобы не бояться. В общем, альпинист -- это диссидент. Это диссидент, который боится жизни. И поэтому он забирается на самый верх, чтобы просто преодолеть свой страх перед равниной"108*.

Наша равнинная жизнь -- хоть реальная, хоть песенная у ВВ, -- заставляла жизненное пространство самыми разнообразными барьерами.

И не пробуем через запрет, -

надрывался Высоцкий. Понимая эту проблему в терминах внешнего мира и взаимодействия человека с ним, иного выхода и не найдешь, как вырваться за флажки. Но во взаимоотношениях человека со своим внутренним миром, с атмосферой эпохи все по-другому (а это проблема глобальная, вечная, в отличие от вполне локальной, ограниченной местом и временем нашей социалистической Родины, проблемы несвободы в рамках соцобщества). И всосали -- нельзя за флажки! -- если это прогорклое молоко рабства человек из себя выдавит, он, взглянув вокруг, обнаружит, что "флажков"-то и нет.