- Это что же, с прежних времен? - спросил Кирьян, забирая из коробки щепоть махорки.
- С тех самых,- ответил Никита и убрал корооку в карман ватника, свернул его верхом внутрь и сноровисто положил между мешками, чтоб не стряхнуло где ватник.
- Сохранилась как! - удивился Кирьян.
Никита поднес на спичке огонек к его цигарке.
- Так прежде и делали, чтоб сразу не отлетело. Старались. Не постараешься - не возьмут.
- Старались-то не задаром.
- Задаром только зуботычину дадут, а то все за деньги... Но-о-о, милый,- прикрикнул Никита на коня.- Мой еще конь, единоличный. Память, так сказать, остаток прежней жизни. Пару имел. Вот этот, какой конь был.
Зверь! Бывало, на успенье, как подсыплю ему овсеца вволю да пить дам воды с самогонцем. Не удержать, так и ярит, вожжи гудят. В церковь поехали наперегонки.
Каждый своим конем хвалится. Канава - и через канаву летит. Свист, крики, бабы платками закрываются, визжат от страсти... А теперь глянь на эту память: шкура да кости.
Никита внезапно замолчал, посапывая, сдержал себя.
Налились вены на его кулаке, в котором он сжимал плетку.
- А крепка махорка! - сказал Кирьян. - Даже на душе засаднило.
- Это с непривычки.
Кирьян бросил брызнувшую искрами цигарку.
- А коня ты зря обижаешь. Правда, уже в годах, куда-нибудь в богадельню ему пора, да брыклив больно, так и норовит вдарить. Не по-людски ты его воспитал.
Самогонкой баловал. Хорошо еще на колхозный двор свели - к трезвой жизни определили. А то сделал бы ты из него алкоголика... Верно говорю, Вороной? - сказал Кирьян. так просто, что конь словно бы понял и засмеялся по-своему - тонко и весело заржал.
- Ишь, стервец, тоже агитацию понимает! - выругался Никита и только плетью шевельнул, как конь с испугом рванулся, пошел быстрее.
Кирьян завалился на мешки. Мелькают по лицу тени от деревьев. Ветви их сомкнулись над дорогой. Дрожат среди листьев роднички ранних звезд.
- Шут с ней, с этой агитацией. Так, к слову пришлось. Не нашего это ума дело. Хлеб есть - жить можно, и государству вот подмогаем по мере сил, чтоб и рабочий класс и армия наша крепчали на страх врагам...
Ты вот послушай, какую мы тут летось комедию над волком расчудили. Вот расчудияи! Попался он в картофельную яму,- оживился и повеселел Никита.Мечется там, ошалел. Прижали мы его дрючками, чтобы не кусался, и связали. Вытащили на травку. Что делать? Какая там с него шкура летом, и убивать никакого толку нет! Обстригли мы его форменным фасоном, по моде я его подровнял, только гриву для фасона оставил и кисточку на хвосте. Чистый лев! Под хвост скипидару ему плеснул, и пустили. Как чесанул! Не успели закурить, а он с другой стороны леса - круг уже дал - мимо нас только мелькнул: так его скипидаром жарило.
Еду я как-то в район по делам. В Береговой мужичок ко мне подсаживается. Топор у него. Топор на колени себе положил.
"На всякий случай, говорит. А то лев по нашей местности ходит".
"Какой лев?"
"Хыщник такой есть. Вредителями специально из клетки выпущен для уничтожения скотины и людей в нашей местности".
Посмешил меня этот мужичок. Я и говорю: "Темный, говорю, ты человек. Это ж такой хищник, что тебя и с топором и с сапогами, как слюну, проглотит. Против него только одно средство есть, как охотники рассказывают, лук с самогонкой. Только, говорю, надо успеть дыхнуть на него. Не выдерживает: аппетит у него на человечину пропадает".
Перед вечером еду назад. Гляжу, топор на дороге валяется. Поднял топор. Еще чуть проехал. Мужичонка тот идет, с одного края дороги на другой так его и бросает.
Помог я ему в телегу заползти.
"Это, кричит, ему не в Африке на угнетенные народности нападать. Я этого льва живо бабе своей на воротник пущу. Одной рукой - другую и марать не стану - подниму, а земля примет, только косточки полетят".
Луком от него разит, что слезами весь обливаюсь.
Дук - это ладно, а где он такой заразной самогонки напился: выворачивает меня от ее духа.
"Я, говорит, барды целый бочонок выпил для запаху. Это, говорит, не обязательно ее через аппарат гнать. У меня она в собственных кишках градус даст".
Подъезжаем к его двору. Слез он, пошел к изое. И надо же так подгадать, что прямо он на глаза своей бабе угодил.
"Ирод ты проклятый! Опять напился, мучитель",- крикнула, схватила чугунок с плетня да этим чугунком его и накрыла. Рухнул он, руками и коленками в землю упирается. Подхожу я. Помочь, думаю, надо. Он как схватил меня, голову и бороду мою ощупал, вцепился в волосы.
"Марья,-из чугунка он орет.-Марья, пока голову он мне не отъел, в пасти я у него по самую шею, борюсь с ним, коли его скорей вилами. Это, кричит, лев хищный, вредителями выпущенный".
"Какой я тебе лев? - вырываюсь это я и объясняю ему: - Не в пасти ты у льва, а в чугунке. Жена твоя так постаралась".
"Марья,- свое он орет,- коли скорей его, а то гриву испорчу - воротник не выйдет тебе".
Да еще пуще вцепился в мои волосы.
"А, окаянный,- баба его мне говорит.- Это ты его напоил".
Огрела она меня колом. Второго удара ждать не стал.
Хрен с ними, с волосами. Не до волос. Быть бы самому живу. Дернулся да бежать.
Баба его - за мной. Ноги длинные, молодая. Никак это скорость я не возьму, чтоб от палки ее отдалиться.
Вдарит и вдарит, как цепом. На зигзаг я перешел.
Тут уж с перерывом она молотила: раз вдарит, раз мимо.
"Убьешь, отвечать будешь,- хочу это я ее припугнуть.- Статья такая есть".
"Не убью. Будешь, змей, жить, а пить уж нет".
"Ты, говорю, лучше так на своего мужика подействуй, чтоб жил, а не пил".
"Да нет уж, пусть лучше пьет, чем после такой обработки жить ему на моем иждивении".
Вот тут я и припустил от ее палки. С разгону круга три вокруг своей избы дал, пока остановился...
Насмеявшись, вытирая мокрые от слез глаза, Кирьян сказал охрипшим от смеха голосом:
- Уморил ты, дядя Никита. Это же надо так выдумать.
- Дальше слушай... Постриг волка - это ладно, Я ему еще пасть сыромятным ремнем связал, как намордником. Ни жрать, ни пить. Возле дворов ползал: пощады с голода и с жажды искал. Дикий зверь покорился, не вынес. А что человек? Секретно говоря, тоже, поди, поползет - только жить дай.
- Ползают гады с гадюками. Для них и правда твоя,- сказал Кирьян.
Никита повернулся к нему. Тень его застыла на лице Кирьяна. Он лежал на спине, раскинув широко ноги в наблещенных сапогах. На пряжке ремня синеет звезда.
Тень отпрянула.
- Не торопись,- сказал Никита.
- Нет уж, под гадючью колоду не поползу. За один денек среди этой красоты сто подколодных лет отдам.
Как шапкой, вот так и шлепну все эти сто лет за один денек где-нибудь возле Угры. Какую хочешь радость еще придумай, а нет и не будет ничего дороже денька родной сторонки.
Никита с любопытством слушал Кирьяна: речист малый.
- Какая ж она, радость, на своей сторонке без бабенки? - заметил с шуткой Никита.
- Без родной сторонки затужишь и с бабенкой.
- Тоже верно,- согласился Никита.- А не торопись.
Слова - серебряны, посулы - золотые, а на все божья воля,секретно говоря.
- Хоть чья воля, а свою и богу не отдам!
- А ежели намордник, как тому волку?
~ Ты, дядя Никита, от собственного страха, случаем, зайца не обгони, а меня испытывать нечего.
А на другой телеге свой разговор, свои откровения, которые так задушевны ночью.
Сидят рядом Катюша и Феня.
Тянет с лугов прохладой, сливается с притаенным, как в мякине, теплом дороги.
В высоте светлелись какие-то далекие, неподвижные среди звезд облака, и прямо под ними фосфорически мерцал луг, и эти облака и мерцающий луг размывали мглу мутно-холодным светом, серебрились березы.
- Кто ж провожает тебя? - спросила Феня.
- А меня бесполезно провожать.
