"Киря, перевези",- голос Фени.

Вздрагивал Кирьян, крепче сжимал сползавшую косу.

Впереди отец все так же быстро переступает покривившимися ногами, спешит.

Свернули в лес. Набухшая росою хвоя на вершинах уже засинелась от света.

Под елкой в черничнике что-то забилось и загремело...

Тетерев!

- Эх, ружья нет! - вскрикнул Кирьян с сильно вдруг забившимся сердцем, вслушиваясь в удалявшийся шум тяжелых крыльев.

Луг, где предстояло косить, в холодно-свинцовом ненастье росы. Вокруг орешники и дубы с пучьями листьев на искорявленных стволах. Лютой была зима, промерзли дубы, и только корни отогрелись, гнали.сок к редким листьям, в которых зеленела и трепетала, надежда на жизнь.

Никапор сел на пенек. Скрутил цигарку. Крепко под пальцами заскрипела бумага.

- Ежели это сегодня скосим, молодцы будем. А завтра-на Ужерпить. Вот где трава! Там возьмем-зима не страшна. Лишек какой и продать можно. Леснику это подмога,- говорил Никанор, довольный, что есть с кем поговорить.

Кирьян завалился на валежник, влажный и теплый от прели.

"Киря, перевези".

- Денек бы нынче удался с солнцем да ветерком на просушку,- продолжал Никапор и, увидев, что Кирьян спит, поднялся, решительно бросил цигарку.Со вчерашних, что ли, грибов развезло?

Кирьян встал, потер раскрасневшуюся щеку.

- Может, какой и попался отравленный.

- Отрава нам это известная.

- Спать охота. Вот и все.

- А как же на войне, бывало? Дым в глазах - до того спать хочется, а ходишь, и бегаешь, и зубами шинеля па враге рвешь, как сойдешься.

Сгорбясь под нависшими ветвями орешников, с которых капало на рубахи, они прошли на край луга. Трава здесь была по пояс.

- Глянь, сила какая! - сказал Никанор, шалея от нетронутых кладов этого луга с фиолетовыми цветами горошков, свившихся с донником и клеверами.

- Пошли, сынок!

Шикнули косы в траве.

"Киря, перевези".

Кирьян почувствовал, как что-то жгуче разлилось по всему телу, в плечах заломило.

Он снова размахнулся.

"Киря, перевези".

Коса криво скользнула в гущу горошков и донников.

Брызнуло росой на рубаху. Открылось, как из продушины, затаенное тепло земли.

Кирьян засмеялся.

- Так, значит, зубами и рвал шинеля? А материал проглатывал или выплевывал потом?

- Тут не разберешь. Может, и проглатывал. Отплевываться некогда было.

- Гляжу, старался ты за кресты.

Никанор шел рядом, чуть наклонив голову в фуражке, будто задумался, и казалось, косил он не спеша и легко. Но так казалось: тягуче и напористо шипела его коса.

- За отечество старался,-сказал он.- Святое дело.

И зубы, ядрена мать, скалить тут нечего.

"Жик",- ответила блеснувшая коса Кирьяна. Он спешил, чтоб не отстать от отца, торопливым было и дыхание.

Но он знал: это пройдет. Руки ныли и словно бы сохли, хоть останавливайся.

"Ш-ш-ш, жик, ш-ш-ш, жик",- разносилось над лугом.

Все дальше и дальше медленно уходили они в глубь луга.

Рядами лежала скошенная трава. Роса стекала, в изумрудно-матовой зелени полыхали малиновые клевера, белые ромашки и донники в золотистых сережках.

Никанор остановился, бруском поточил косу.

Кирьян уходил вперед, мокрый до пояса. Налипла на сапоги и галифе нарезанная трава. Под рубахой горячо от пота.

Но вот и Кирьян остановился, достал из-за ремня брусок. Поставил косу, чуть наклонив ее, чтоб удобнее было точить. Текла по холодному лезвию зеленая кровь травы.

"Ш-ш-ш",- зашипела опять коса Никанора.

"Чек-чек-чек",- жестко заскрежетал камень по лезвию.

За лугом распалялась заря. Прямо из травы вырывался пламень с мигающей пепельной тусклинкой. Облака в высоте уже горят, а солнце еще где-то за землей, но чувствуется, как быстро приближается оно: заря дрожит, рубипово отблескивает низ ее, и вот над краем четко прорезался диск и медленно стал выкатываться; отделился от земли свежий багрово-красный шар, и сразу ветром затеплило в лицо Кирьяна, будто бы кто близко-близко Дышал перед ним.

"Киря,перевези".

"Киря, перевези... Киря",- шептала Феня, и радость пронзила ее так сильно, как бывает во сне, когда будят душу видения нежданных желаний.

Так это и есть сон!

Она раскрыла глаза. Лежит на сенном матрасе, там, где легла вчера. Одна, никого нет. Из-под застрех сквозит с росистой свежестью травы смолистая горчинка дымка.

Печи уже растапливают. Пора вставать. Вспомнила сон и улыбнулась: почудится же такое!.. К чему бы это? Задумалась, стараясь угадать судьбу, которая, потревожив так, казалось, ждет где-то с загадкой часа своего. Ведь бывает же - сбываются сны.

"Нужен-то он мне",- подумала Феня о Кирьяне...

А как хорошо было! Не знала прежде, что такая радость бывает, чтоб вот так сладко прознобило каким-то легким светом.

"А корову не проводила. Проспала",- спохватилась Феня.

Торопливо оделась и вышла во двор. Коровы нет - пусто в хлевке: пастух сам вывел. Не слышала даже, так заспалась.

Дворик сумрачен, огорожен бревенчатыми стенами с крышей. Тут и хлевки и сарай для сена и дров. Митин отец строил - Жигарь, как его звали на хуторе, плотник, золотые руки были. Три года тому назад, зимой, пропал по пьянке. Нашли его у дороги. Валялся на снегу полушубок, а сверху - шапка. В одной рубахе стоял, обняв березу, прижавшись щекою к стволу ее, опустив заиндевелую голову. Хоть и пьяный замерз, а не верилось, чтоб среди стужи такую любовь себе нашел, что до смерти выстоял в обнимку с березой.

Два креста на погосте - отца и матери. А третий крест Митя сам на своей жизни поставил, будто бы с каким-то отчаянием губил себя, так подметили люди, как среди ненастья своего гулял и веселился. С чего бы такое?

Кто разберется в чужой душе! Глубока она, да и темна, как речная яма.

Но не вечно молчит душа: терпит, таится, да вдруг тайное и вскрикнет из нее.

Скажет еще Митя свое, будет такая исповедная минута его...

В избе Феня постояла перед зеркалом, накинула на голову косынку, чуть открыв над лбом как солнцем раззолоченные волосы - вьются в ветреном пламени рябиновой ее косынки.

На крыльце кто-то застучал. Это бригадир Никита Мазлюгин.

Вышла Феня. Ясно-то как!.. Ярчат на огороде подсолнухи, а за гарью иван-чай в малиновых отсветах мокрых цветков.

Никита перед крыльцом, стоит, глядит на ее ноги, на которых сонно млеет тепло раннего утра. Отвел глаза.

- Сегодня на ночь хлебозаготовку в Павлиново повезешь. Катька Стремпова поедет да я с Кирькой.

- Косить мне, дядя Никита,- возразила было Феня.

- А государство что жевать будет? Смотри! - пригрозил и снова взглянул на ее ноги, в которых словно что-то вздрогнуло: отступили они.- Кваску нет?

Вошел в сенцы.

Никите под пятьдесят, кряжист, закурчавлена черная борода, скулы в смуглистом румянце, темные глаза с каким-то лютым блеском в косых зрачках.

Феня подала ему ковш с квасом.

Никита подул на всплывшую плесеньку: старый квас, перекис.

- Косить, дура, какого-нибудь парня привадила бы,- и припал к ковшу, от которого поднималась по лицу тень, остановилась у век и дрогнула, метнулась от глаз, высмотревших на стене зарубку. Была эта зарубка похожа на крест с кривым и темным зенком сучка.

- Что за клеймо? - спросил Никита.

- Не знаю,- ответила Феня, хотя знала, что это Митя топором след оставил, чтоб был тут вместо него этот след и глядел... Изба тогда затряслась, как ударпл.-

Никита поставил ковш на лавку.

- Мнтрию твоему пить нельзя было.

- Хоть кому, толку-то мало.

- Кому и ничего бывает,- сказал Никита и вдруг, оскалясь, крепко схватил за бока Феню и сразу отнял руки, попятился, заметив, как она взяла ковш.

- Иди, дядя Никита, а то как звездану, что и государства не хватит,так ты полетишь отсюда!