Никита рассмеялся. Зубы как из кафеля, литые.
- Звездани. Да только направление дай куда-нибудь в теплые края. Лимонов тебе оттуда привезу. Будем вместе чай пить и на сеновале прохлаждаться. Или звездани уж куда-нибудь к самородным россыпям. Шапку золота привезу-да в Москву отсюда. Одену, обую, в театр будешь ходить и курятину каждый день есть, вином запивать. А то без направления звезданешь еще в Ледовитый океан. Придется у какого-нибудь медведя белого медведицу отбивать, секретно говоря, для обогрева. Так что убери этот свой ковш от греха подальше и на конюшню давай. Буланчика возьмешь себе на двор. Чтоб накормлен, напоен был,-приказал Никита.-А то, момент, подкосится среди дороги.
Феня вывела коня из конюший. Села верхом и по тропке среди ольховых кустов, с которых стрекала холодком роса по коленкам, спустилась к Угре, где уже звенело в пригретой траве.
На самой середине реки плавится солнце, сверкуче жгут воду огненные стрелы.
"Как счастье, что всем кажется, а не возьмешь",- подумала Феня, глядя на солнце в реке.
Конь напился, постоял в воде, от которой проскальзывала по телу дрожь. Буланчик заржал от радости, вспомнив далекую волю с материнским теплом: так вот похоже ласкает эта вода в ярких зеленых пятнах от отражавшихся в ней кустов. Но еще радостнее Буланчику от рук Фени: она погладила его жесткую гриву.
Давно не баловали его так. Вздохнул и, боясь, что сейчас на него крикнут, как кричали всегда, стал выбираться из воды,- круто, рывком вымахнул на берег.
Прискакала на коне Катя.
- Вечером в Павлиново едем!-осаживая коня, крикнула она и спрыгнула на землю, босая, в цветастой юбке и в майке с короткими рукавчиками.
- Ты рада? - спросила Феня, любуясь ее радостью, как словно бы видела перед собой ребенка.
- Я люблю ездить.
Катя искупала коня. Потом привязала его за повод к кусту, где трава была посочней и погуще, со сладким луговым горошком. Сама решила искупаться.
Разделась за кустом и, прижимая к груди руки, вошла в воду. Коса топорщилась озорной метелкой в изгибе сшшы, где плавно размыкались бедра, еще тонкие, стройные и гибкие, будто стянутые тетивой.
Катя подхватила косу, увязала ее под косынку, и все тело словно бы посветлело-обнажилась высоко шея с ложбинкой, из которой ржисто расколашивались волосы.
Окунулась и поплыла к середине реки, где плавилось солнце.
Феня хотела уже уехать, но задержалась: интересно было, как доплывет Катюшка до солнца.
Доплыла она, тронула зиявший из воды жар, и сразу огонь рассыпался, и вот снова сомкнулся. Качается жар у самого лица, слепит вспышками.
- Окунись в него! - с улыбкой просит Феня. Сама окунулась бы в это солнечное, загаданное ею счастье, да какое это счастье на текучей воде. Вот уж загадала!
А Катя окунулась в солнце, заплескалась. Сверкают брызги по смеющемуся лицу.
- Как хорошо-то! Плыви сюда!-зовет она Феню.
Феня тронула коня. Вынеслась на бугор.
Увидели с молотилки рябиновую косынку ее.
- Чего-то Фенька на коню сегодня красуется?
- А чего ей, дети, что ли, малые плачут?
- Зато муженек слезками умывается.
- Не пей! В лавке, как в своей, вольничал.
- В своей бы так не вольничал.
Старший из мужчин - стоял он на помосте перед грохочущим зевлом молотилки, куда подавал снопы,- сказал весело:
- Теперь своя только баба осталась. Да и та равноправная и сознательная, даже ночью газеты читает. Агитировать ее надо, чтоб спать ложилась.
Смех на молотилке. Грохочет барабан, перемалывая снопы. Течет душистое, восковистое, как соты, зерно из желобка.
- Она и агитацию твою не слушает,- продолжал старший.- А все читает.
- А как же быть? - сразу подхватил мужичонка, вилами отгребавший от молотилки солому.
- Недельку-другую ты ее не обнимай, сама агитировать начнет.
Еще пуще хохот. Даже на хуторе слышно... Не знает Феня, что так смеются на молотилке, но весело и ей от этого смеха с задористо прорвавшимся вдруг женским голосом:
- Дайте днем бабе газетку-то почитать. А ночью милости просим на подушечку, без агитации, хоть до петухов!..
Феня поставила коня во двор.
Родной для Буланчика двор: стоял тут когда-то с парой коней. Вот и ясли, где, бывало, лежало сено душистыми ворохами и тек овес из западка-оконца в стене сарая, откуда подавали корм.
Теперь пусто оконце, завито паутиной. В уголке дышит над запутавшейся мухой паук, лохматый, с черной крапинкой на спине.
Неподалеку от ворот - комяга, засохшая, с травинками, проросшими из трещин на дне.
Феня налила воды в комягу, и трава изумрудно зазеленелась, чистая, яркая.
Вот и сено хозяйка несет.
- Ешь, милый, а то сегодня ехать нам далеко,- сказала она, и конь закачал головой: понимаю, мол. Тронул губами шуршистое сено с вспрянувшей лозовой веточкой. Разлученная с землей, грустила лозинка горькою прелью.
Весь день собирали обоз. Провеяли на веялке зерно, насыпали мерой в мешки, зашили крепко. Починили и почистили сбрую, подладили подводы, дегтем смазали оси- все отмастерили, чтоб не раскосилось что среди дороги.
Дугу головного коня оплели красной лентой.
Возницы приоделись как на праздник: через деревни соседней сторонки поедут - люди будут глядеть.
Тронулись под вечер. Свернули за хутором на дорогу в сиреневой дымке вереска на вязучих песках, которые стекали в колеи от сосен,- кое-где обнажилась из-под комлей могучая связь вековых корней, угрюмо темнела из замшелых черничников.
До станции двадцать пять верст.
Ровно идут выстоявшиеся за день кони.
Головным едет Никита. За ним - Феня. Разлеглась на овчинном полушубке, который расстелила на мешках.
Хорошо так лежать, глядеть в небо. Вьются, как в далеком детстве, похожие на пушистые одуванчики облака.
"А не хотела ехать. Лежи да качайся",- подумала Феня и повыше легла, заложив под голову руки, чтоб видеть еще и Катю... Сзади она едет. Не сидится ей: то за гвоздикой спрыгнет - горит огонек в траве, а подбежит Катя - и нет, словно гаснет цветок, хоронясь так от идущей к нему погибели, то земляничник ее поманит.
Отвернет ворох шершавистых листьев и рада какой-нибудь ягодке, подсохшей в пахучем жаре. До чего же сладка такая земляника!
Последняя телега - Кирьяна. Конь привязан поводьями за тычок Катюшкиной телеги. Сам Кирьян шел по тропке, чуть отстав от обоза. Колыхались тени двигались в поле большие колеса, и большие косматые лошади там медленно махали ногами, а телеги были похожи на горы, и на одной из них силуэт женщины. Она лежит с поднятыми коленками в зареве над этой темной горой, и перед этой своей тенью в полях Феня на телеге казалась совсем маленькой, тонкой. Как береста, отсветала в закатных сумерках белая кофта ее.
Вот так бы и шел за нею Кирьян с тревогой и срывающейся в сердце радостью от безумных своих надежд, которые, чуялось ему, приближались с темнотой.
Поскрипывают телеги. Лес да поля, порыжелые овсы да лен, кусты багровых ракит у обочин да верстовые столбы в цветах горючих вьюнков.
- Кирька, будет тебе дорогу-то молотить. Ходи покурим,- позвал Никита.
Феня перебежала к Кате: скучно одной сидеть. Бросила на мешки свой полушубок, легко вскочила в телегу да свалилась на бок,засмеялась.
- Семечек давай!
"Так мне весело сейчас",- слышалось еще в ее смехе и в ее голосе.
Кирьян подсел к Никите.
- А вот немецкие ребята, слышал, едут на танках по всей Европии, шпанское пьют и баб обнимают прямо на броне,-сказал Никита и посмеялся, раскосив маслистые свои, темные, как деготь, глаза.- Воля, брат! У нас бы за это трибунал. У нас - чужое не тронь и свое не имей.
Никита достал из ватника коробку из-под ландрина, раскрыл ее. Махорка влажная и крупная, как опилки.
На крышке с внутренней стороны - двуглавый с поистершейся позолотой орел.
