- Почему?

- Проводил - и прощай от плетня.

- Так никто и не нравится? Не поверю.

- Нравится. Только не знает он.

Феня засмеялась.

- Чудная ты, Катюшка. Разве это скроешь?

- Догадается, думаешь?

- Безусловно.

- А вот молчит. Значит, не пара ему.

- Кто же?

- Его тут нет. Далеко он. В Москве.

- Интересно,- сказала с лукавинкой Феня.- Артист, что ли, какой-нибудь? Лемешев, может?

- Нет, что ты,- с серьезностью отвела эту шутку Катя.- А тебе нравится Лемешев?

- Очень.

- И мне. Голос у него такой радостный.

Феня стряхнула с коленей лузгу от семечек и так, вроде бы между прочим, спросила:

- А Федя Невидов что, или разонравился?

Глаза Кати заблестели. Жарко стало щекам.

- Не разонравился, но и не набиваюсь,- сказала Катя про давнего дружка своего.- На военных курсах он в Москве. Будет политруком. Скоро в отпуск приедет.

- Пишет? - спросила Феня.

- Кире письмо прислал. А мне в последней строчке привет с Угрою.

- Вот намека-то и не понимаешь.

- А что?

- Как Угра, родная ты для него.

- Правда? - и радостно глянула в глаза Фени.- Какая ты... красивая... И до чего ж ты красивая!

- Спасибо за ласку. Бабам слаще меда такие слова.

- Слаще, когда милый говорит,- быстро уточнила Катя.

- Говорят, а потом забывают.

- Нет, Митя тебя всегда любил.

- От любви не загуливают, как он загуливал.

- Прости его. Мучается он теперь.

-- А тебе вроде бы жалко его?

- Жалко!

- Добрая, что ль?

- Как отвязанная ты от него.

Феня усмехнулась.

- Отвязанная или привязанная, а муж он мне - вот и все.

- Не серчай,- с примиряющей лаской сказала Катя.

- В чужой жизни все разбираемся.

- Зачем я сказала?

- Не переживай.

- Ведь сказала я так, чтоб особенно ты не винила его.

- А себя винила бы?

- Не так, не так мы с тобой говорим. Феня, милая,- и Катя обняла ее, прижалась к ней, чтоб успокоить.- Не со зла сказала, а для улыбки твоей перед Митей. Как же это одного винить, раз жили вместе.

- Ладно. Может, поеду к нему,- и пристально пригляделась к Кате, заметила, как тронулась от улыбки ямочка на ее щеке. "Как улыбка-то у них похожа",- подумала Феня о Кирьяне и сказала:-Хочешь, косынку тебе подарю, зеленую с красными маками? Наденешь, когда Федя приедет.

- Что еще будет, Феня?

- Уедешь с ним. А летом - сюда купаться, загорать.

Красота! Все помаленьку разъедутся,-сказала Феня, с задумчивостью оглядывая отстающую от телеги ветлу, которая все дальше и дальше уходила в поля и вот замглела в тумане, как мглело сейчас прошлое перед Феней, от которого, казалось ей, уезжала она.

Тихо-тихо идут кони, задумались и вдруг вспрянули от песни.

Никита запел.

Голос хрипловатый, с притаенной угрюминкой, не напрягаясь, пел, как это бывает, когда поют в лад неспешливой работе.

Эх, да никто не придет,

Никто не заплачет.

Кирьян подхватил, горячо загоревал в печали этой песни его голос.

Никто не заплачет

Над моею могилой...

Один пел с какой-то хмурой покорностью перед судьбою, а другой - со всей молодой силой звал, чтоб было не так, как в песне, чтоб пришел кто-то, не забывал про горько забытого.

Над моею могилой

Слезу не прольет.

Феня и Катя молча слушали: мужская песня, солдатская.

"Нет, пет, я пришла бы, пришла бы",- уверяла когото Катя с мокрыми от слез глазами.

"Вот и печаль, а красота-то какая",- думала Феня, и не верилось, что пели это знакомые ей люди.

Кирьян шел рядом с телегой, держась за гребенку.

Никита сидел спиною к нему, как-то сгорбясь криво.

Трепетало в полях заревцо от костра ночного, там человек на коне поднялся, стоял неподвижно, прислушиваясь к песне, как вещий и грозный призрак этих полей, в зеленых безднах которых тлеют кости и железо былых нашествий. Жадно росил ветер, горюнил с песней:

Эх, да слезу не прольет...

* * *

Приехали в Павлиново перед полуночью. Рубиново мреет огонек стрелки за станцией. Тут путь на Ельню, а дальше - сам Смоленск в блеске соборов возносит грозную славу свою.

Рядом со станцией - деревенька в кипучей зелени вете/г, желтые ромашки и мурава в проулках босоногого детства.

Кое-где опустелые избы стоят. Окна и двери крестнакрест заколочены досками, разворошена пропревшая солома на крышах.

Где ж хозяева этих изб?.. Кто уехал с близкой дороги в Москву за приманчивым счастьем, кто на стройки, а кое-кого сослали за прошлое, за выстрел из обреза в глухую ночь.

Вот и стоят одинокие избы, даже ласточки не вьют тут гнезд: пугает их чужина, милее им те окошки, где теплой печью пахнет и хлебом и гомонит семья.

Под тополями у коновязи Никита и Кирьян распрягли коней. Сложили под телеги тяжелые хомуты и седелки с парким от пота войлоком.

Стояли тут и другие подводы, в которых мужчины, попыхивая цигарками, и женщины, закутавшись в полушалки, ждали конца ночи. Ждали с истинно русским терпением, превозмогшим когда-то и века татарского ига и многие войны. И еще бог весть через какие кручины пройдет в свою даль это наше терпение с непогубимой красотою во взоре из-под простого платка.

Темнели и на лугу силуэты коней и подвод. Кто встречать приехал, кто провожать-прощаться у вагонов, а кто хлеб привез. Забота теперь - сдать. Никите на такой случаи казенную десятку выдали на поллитровку с закуской для приемщика: не подмажешь- не поедешь, как придерется, что с сором зерно,- весь день тогда на веялке маяться.

Когда кони чуть отстоялись, поостыли, повели поить к колодцу на площади.

Кирьян налил воды в комягу и сам напился из дубового, с железными обручами ведра, привязанного к колодезной цепи.

Цепь льдисто блестела на срубе.

Вода холодная, Кирьян глотал ее с края ведра. Из глубины колодца слышался устрашающий шепот от падавших капель: "Тащи... тащи..."

Напоили коней, сенца им бросили со скошенным овсом, еще не выспевшим, со сладким молочком сока в зернистых метелках.

Возле станции гуляли, разливчато играла гармонь.

Кирьян, Феня и Катя пошли посмотреть, как гуляют.

Никита остался один. Лег в телегу. Укрылся ватником. Холодило ветром с железной дороги, какая-то пустота там, будто кончался за откосом привычный мир, а дальше - зарницы тревожные, города...

- Война будет,- вдруг послышался ему женский голос.

Никита враз приподнялся.

- Это что, сорока тебе на хвосте принесла? - сказал он женщине, которая сидела рядом в телеге.

Она не ответила. Сидела неподвижно, задумавшись, глядела куда-то вдаль, даже показалось Никите, вовсе и не сказала, а так, в дремоте почудился ему голос, и еще ненастнее прозябило туманом с путей, уходящих к западу.

Никита закурил с досады.

- Что, или встречаешь кого? - спросил он женщину.

Она повернулась к нему. Лицо какое-то тихое, скорбное.

- Сына. Проедет тут с войском. В письме писал. Вот другой день жду, а чего-то нет.

- Об этом не больно-то знают, где проедут. Может, тут, может, через Дорогобуж?

- Командир. Он знает.

- Жди, раз знает... А на войну с нами духу ни у кого не хватит. Такой дух нужен, чтоб выше страха был, а то и войско не сдвинешь. Страшно с нами воевать.

- Да, говорят...

Никита на хомут сел - поближе, для большей доверчивости.

- Бабы, что ль, говорят? - сказал он с настороженностью.

- Будто бы бумагу какую-то нашли. А в ней про войну и написано.

- Чья бумага?

- Немцев...

- Не трепи языком,- и Никита огляделся: не слышал ли кто?..

Отошел к коням.

"Чертовы бабы, житья от их языков пет. Так и норовят настроение испортить",- выругался про себя и снова завалился в телегу.