Феня пришла с молотилки пообедать.
Пообедала и убирала со стола, когда вошел Стройкой.
- Наведаться решил к тебе,- сказал он и перед чистым полом поглядел на свои запыленные сапоги.
- Милости просим,- сказала Феня, бледная: на хуторе уже знали о страшной находке под мхом.
"Что это принесло его?"
- Обедать будете?
- Спасибо.
- А то налью.
- Раз настаиваешь, налей.
Она налила ему в тарелку свекольника с лучком, поджаренным на сале, и, когда ставила тарелку на стол, Стройкова близко обдало жарком потным.
Он съел щи. Ложкой размесил на дне чашки кусочки сала, сольцой посыпал и это живо проглотил с оставшейся коркой хлеба.
- Вот и славно! А то со вчерашнего дня без горячего.
- Так и заболеть можно,- спокойно заметила Феня.
В избе прохладно. От сквозняка раздуваются занавески на окнах, дурманит сном близкий шум леса.
- Разреши поговорить с тобой.
Феня присела к столу на край скамейки. Стройков напротив сидел, распечатывал новую пачку с папиросами.
- Слышала? - спросил он.
- Да.
- А что люди говорят?
- Разное.
- А что все-таки?
- Да что мне до того, что говорят?..
- А что ты думаешь?
- Что думать? Страшное случилось.
- А не задумывалась ли ты, с чего Федор Григорьевич такую смерть принял?
- Так это и вы знаете. Пьян был. По пьянке и замерз.
- Как замерз-то. В обнимку с березой... Такую казнь ьыстрадал. С чего бы это?
- Кто ее знает? Что пьяному в голову не взбредет? - ответила Феня, чувствуя, как приближалась неведомая какая-то беда.
- Может, что говорил он или сама что заметила перед этим?
- Ничего оп нс говорил... А зачем вам это?
- Скажу и зачем. Сперва давай поговорим по душам_,
- Вы своей-то душой человека невинного не тро^ гайте.
- Какого человека?
- .. чего тогда прискочили?
- Да ведь два человека-то.
- Кто еще? Может, я?.. Может, я его стукнула, что больно ухаживал за мной ваш Желавин?
Рука Стройкова с папироской так и дрогнула.
- Ухаживал Желавин? - удивился он.-Не знал про это.
- Убили его, жалеть надо. А я и про убитого скажу.
Подльгй он был. Подлый! Грозил с Митей что-нибудь сделать, со мною повольничать.
Для Стройкова это было неожиданностью. Как близко и просто все! Час назад он был в отчаянии, что тогда момент проглядел. А сейчас этот разговор возвращал ему из прошлого этот момент. Теперь не проглядеть бы.
"Не спеши, не торопись",- успокаивал он себя и думал, что нельзя и медлить в разговоре с Феней, которая в горячке своей, как блеском мгновенным, осветила знаки этой истории.
- А ты Дмитрию своему говорила про ухаживания Желавина и про угрозы его?
Вот он, этот момент: сейчас одно слово могло все решить. Только скажет: "Да".
Стройков это и ждал: Митя убил, а отец его в безумии такого ужаса кончил с собой. Конечно, это не все, чтоб вину и правду доказать, это только версия.
- Нет,-сказала Феня.- Убил бы Митя его. Боялась. А Желавину сказала: "Если ты над Митей свою подлость исполнишь, возьму топор и убью, прямо на людях, среди бела дня, топором зарублю".
- Каким топором?
- Обыкновенным. Вон на дровах валяется.
- А топор этот новый или старый у вас?
Феня еще сильнее, с щемящей тоской почувствовала, что сама не заметила, как открыла дорогу беде.
- Не все ли равно, какой топор.
- Новый или старый? - повторил свой вопрос Стройков.
- Новый...
- А старый где?
Феня поднялась и как-то пошатнулась, задев за скамейку, которая со стуком упала на пол.
- Не убивал Мнтя, и Федор Григорьевич не убивал.
Что вы!
- Не говорю я про это. Что ты вперед забегаешь?
Про топор скажи. Садись.
Она поставила к столу упавшую скамейку и села.
- Был топор. Пропал или потеряли где, не знаю. Новый Митя из лавки принес. А Федор Григорьевич топорище сделал. Вот и все!.. Разговорились мы тут, а мне на работу пора,- сказала Феня.- На молотилке стою. Только подавай. Языком барабанить некогда.
- Не задерживаю,- сказал Стройков.
- Только вы Митю и Федора Григорьевича не примешивайте к этой истории.
- Зря не примешаем,- успокоил ее Стройков и подумал: "Какая ниточка потянулась".
Во дворе он остановился перед поленницей, где лежал топор. Поднял его. Пальцем провел по затупевшсму лезвию.
- Новый?
- Да.
- А старый так и пропал?
- Я же сказала, не знаю. Вот пристали...
Глаза Стройкова построжали, ноздри дрогнули с гневом.
- Еще и нс так пристают. Человека убили, председателя. Ты понимаешь?
- Не наше это дело.
Стройков хотел вскочить на коня, по нога сорвалась со стремени.
- Так пусть и убивают, так, что ли? Говори, да не заговаривайся. Прощай пока!
Не успел Стройков уехать с хутора, как пошли разговоры в том самом направлении, которое своим посещением Феии указал Стройков: Митю п отца его Федора Григорьевича в убийстве подозревают.
Разгадались вдруг сразу и запои Мити и смерть Федора Григорьевича - не зря так плохо он кончил.
Говорили, что Митя убил, а Федор Григорьевич знал и не выдержал - с горя обнялся с мерзлой березой.
Другие, наоборот, говорили, что Федор Григорьевич убил Желавина, а Митя потому-то и пил, что знал об этом и мучился.
Были и такие: не верили, что Митя и отец его могли пойти на такое, но доказать это ничем не могли, лишь была вера сердца.
Да и за что им убивать Желавина? Что не поделилито? Митя завмагом работал и подчинялся своим районным властям. А Федор Григорьевич плотник, он и вовсе редко бывал дома-работал на стороне. Правда, Желавии хотел привязать его к колхозу. Но разве привяжешь, когда отовсюду просили и приказывали что-либо срочно сделать и даже приезжали за ним? Золотыми были худощавые и жилистые руки его.
Но был и такой слушок, который кое-что разъяснял сомневающимся: вся кровь из-за Фени, за ней Желавин хотел потаскаться. А Митя и Федор Григорьевич расправились: показали, как за чужими бабами бегать.
Это были, так сказать, главные корни всех разговоров, от которых расходились более мелкие, даже совсем едва заметные, что и Феня причастна к этой истории, потомуто и терпела такую жизнь с Митей, и сейчас из страха терпит.
Все ждали, что будут к празднику новости, еще чтото откроется.
А праздники приближались.
В самый канун во Всходы приехала на похороны жена Желавина - Серафима.
Она тогда, как пропал ее муж, не вернулся из Щекина, ждала его день, другой, и третий день ждала, и четвертый. А потом схватила дочку, чемоданчик с пожитками и ушла с хутора.
Лишь раз оглянулась она на далекие избы с медью солнца в окнах.
- Будьте прокляты! Пропадите все!..
Уехала в Москву, и там за дворницкую работу дали ей комнатушку.
Маленькая, худенькая, с желтым, больным лицом в рябинках, в простеньком платьице, пропахшем за дорогу вновь вернувшимся горем, в парусиновых ботинках, с поистершейся сумочкой на руке, жалкая и какая-то приниженная, шла она за громоздким, кое-как обструганным гробом.
Поплакала над могилой. Последний раз взглянула на сиротливый бугорок земли на краю кладбища с покривившимися крестами, которые, как руки в размахе, когото ждали в свои объятия.
"Куда... куда пошли?" - чудились крики крестов, остающихся в зарослях бузины, верб и колосистой травы вдали от изб, куда с тенями наступающего вечера прокрадывалпсь тревоги и страхи - не от могил, а от темных глубин лесов, где скрывались дороги.
На десять рублей, которые Серафима достала из своей сумочки,- больше-то и не было, оставалось лишь на обратную дорогу,- устроила поминки в доме Стройкова.
Дом на окраине Всходов на бугре, над дорогой, окнами на Угру, за которой сочный свет лугов размыт большаком в седом песке, в бессмертниках, в рябинниках и чернобыльнике по обочинам.
