Начинало смеркаться, но Ганс ни за что не хотел включать свет в мастерской. Дженни не нравился полумрак, она предпочитала яркий свет, шум и веселье. Тьма её всегда подавляла, а в этом доме казалась просто зловещей. Она шевельнулась и спросила:

— Долго мне здесь сидеть?

— Еще немножко, пожалуйста.

— Ох, Ганс! Ты ведь даже не хочешь показать мне, что получилось. Я вся измучилась в этом тесном платье. Нет, я медленно умираю. Нечем дышать. У меня талия двадцать четыре дюйма…

— Ну и прекрасно.

— Да, но у этого платья — двадцать два, если не двадцать.

— Прости, дорогая. Другого платья у меня нет, и как бы оно на тебе не сидело, но выглядишь ты в нем прекрасно.

Сидевшая на высоком стуле в холодной запущенной мастерской Дженни снова вздохнула. Не будь Ганс таким милым, она бы ни минуты здесь не просидела. А так прошло уже несколько часов, и ей казалось, что позвоночник вот-вот сломается. Но Дженни была без ума от Ганса, от его вечно озабоченного лица, больших восторженных глаз и ласкового голоса. Ничего подобного с ней прежде не случалось, похоже, она действительно в него влюбилась. Как жаль, что Ганс так беден! Он жил в холодном, убого обставленном доме, где об уюте и речи не шло. Большую бедность Дженни даже не могла представить. Ганс пытался прокормиться живописью, но не был хорошим художником и вряд ли когда-нибудь станет. Так говорили все, даже Клайв Уилтон. Хотя Клайв и пытался продавать картины Ганса. Дженни позировала Гансу потому, что тот был ей очень симпатичен и говорил такие замечательные слова…

— У тебя необыкновенное лицо, Дженни! Я знаю, я никудышний художник, но как же мне хочется такие прекрасные лица сохранить на века! Может быть, твой портрет станет шедевром?

— И что же необычною в моем лице?

Дженни себе никогда не нравилась. Бледное удлиненное лицо с маленькими пухлыми губками и темными глазами чуть навыкате казалось неинтересным и даже грубоватым. Она вечно завивала и взбивала свои абсолютно прямые волосы, пока Ганс не уговорил её расчесать локоны и убрать волосы назад. Прическа выглядела старомодной, но художник пришел в восторг.

— Какая порода! Ты похожа на свою предшественницу.

— Предшественницу?

— Ту, что любила короля — развратника и поплатилась головой.

Дженни была озадачена, но слова ей понравились.

— Среди моих предков её не было, и я тебе обещаю, что никогда не полюблю такого опасного человека, каким был Генрих YIII.

— Но ведь тебе немного нравится опасность? Смотри, как заблестели твои глаза!

Странное замечание. Хотя и в самом деле сердце её забилось быстрее. Дженни обожала комплименты. Она была готова надевать странные старомодные наряды, влезать в затянутое в лифе платье с пышными рукавами из выцветшей красной парчи, убирать волосы искусственным жемчугом и часами сидеть неподвижно, только бы слышать порой нелепые, но столь волнующие похвалы Ганса. Тот в самом деле был немного не в себе. Часами он работал над портретом, но давались ему только пейзажи. Нельзя сказать, что получались очень хорошо, но Дженни они нравились.

Ганс был очень беден и не мог себе позволить купить приличную мебель или отремонтировать дом, который буквально рассыпался. Помощь он принимал только от эксцентричной пожилой мисс Борт, которая не требовала денег, пока у неё и её кошки была крыша над головой.

Прибирала и готовила мисс Барт, мягко говоря, небрежно. Одолеваемая навязчивой идеей, что она может ослепнуть, она поддерживала во всех комнатах полумрак и никогда не выходила на улицу в ясную погоду. Кроме добряка Ганса в целом свете о ней никто не стал бы беспокоиться.

— Пусть бедная старуха живет, как ей нравится. Она мне не мешает. Если ей хочется поваляться в постели, я сам справлюсь.

Дженни это тоже устраивало. Ведь это означало, что мисс Барт не станет подглядывать из любопытства, и если Ганс решит её поцеловать, когда закончит работу, их никто не побеспокоит.

Дженни опять заерзала на стуле.

— Милый, ну разреши мне слезть отсюда, пока я не упала в обморок.

— Еще чуть-чуть. Который час?

— Почти пять вечера. Пора открывать библиотеку.

Ганс бросил кисть.

— Придется закончить, потому что сейчас прибудет поезд.

— Поезд? А кто приезжает?

— Клайв с новой секретаршей.

— Ты не говорил мне, что он собрался взять новую. А что с прежней?

— От неё не было никакого толку. Ни головы, ни внешности.

Дженни удивленно подняла брови.

— По-моему, она даже не умела печатать. А эта умеет? Или он забыл спросить? И почему он привез её домой?

— Разумеется, чтобы работать.

— Но прежних он никогда не привозил.

— Теперь он собирается больше работать дома, чтобы быть ближе к жене. Прежняя секретарша для этого не годилась.

— Но пока Луиза в больнице, они закрутят роман!

— Да никаких романов, одна работа!

Ганс был слишком наивен. Или только притворялся. На его мрачном лице застыло какое-то странное выражение. Возбуждение? Предчувствие чего-то?

— Ты видел эту девушку? Она хорошенькая? — ревниво спросила Дженни.

— Да, видел. Она действительно хорошенькая. Голубоглазая блондинка. И кажется совсем невинной, хотя все может быть совсем не так.

— Держу пари, что не так. Как её зовут?

— Маргарет Берни. Мэг. Но что случилось, дорогая? Почему рассердилась? Ревнуешь Клайва к новой секретарше?

— Но ведь не Клайв спешит к поезду, а ты.

Ганса виновато потупился.

— Прости, ты права. Меня всегда волнует появление нового лица, ты же знаешь. Но это ничего не означает, просто мне хочется запечатлеть его на холсте. Я плохой художник, но очень стараюсь. И ты должна меня простить, Дженни, а не сердиться. Ну как меня может привлекать чье-то смазливое личико? Мне нравятся брюнетки с черными глазами. Иди сюда, малышка…

— Нет, подожди! Сначала нужно выбраться из этого платья, а то вообразишь себя Генрихом VIII…

— Я мог бы, — Ганс шутя схватил её за горло.

— Раздвинь ширму, — велела Дженни. — И подожди, пока я переоденусь.

Хоть голос девушки звучал спокойно, её пробрал озноб, отчасти от возбуждения, отчасти от страха. Невозможно было отрицать, что Ганс производил на неё впечатление. Другие мужчины казались ей скучными. Дженни тянуло в этот мрачный дом, хотя он вызывал в ней странную необъяснимую тревогу.

Пока Дженни расшнуровывала тяжелое парчовое платье, зазвонил телефон. Она насторожилась, потому что Ганс поcпешно вышел из комнаты, не извинившись, словно ждал этого звонка. Дженни, уже переодевшись в просторный свитер и юбку, беспокойно расхаживала взад-вперед. Потом украдкой бросила взгляд на портрет. Лицо получилось странным и несовременным. Глаза сильно навыкате, а нос очень тонкий. В жизни она совсем не такая. Бедный Ганс! Художник из него действительно никудышний. Нечего удивляться его нежеланию показывать ей работу. У него накопилась куча картин, которые никто не хотел покупать. На что он жил?

Дженни просмотрела пыльные холсты, прислоненные к стене. Никогда раньше она не оставалась в мастерской одна, и вот теперь появилась возможность осмотреться. Из любопытства Дженни отодвинула одну из штор и увидела, что та скрывала не окно, а дверь. Интересно, что том — шкаф или другая комната? Девушка повернула ручку, но дверь оказалась заперта. Или её заклинило от пыли и сырости.

— Что ты делаешь?

Громкий голос Ганса заставил её быстро обернуться. В сгущающихся сумерках лица не было толком видно, но оно показалось ей темным и зловещим. У Дженни перехватило дыхание.

— Ничего. Просто интересно, куда ведет эта дверь.

— За ней спуск в подвал. Будешь плохо себя вести, спущу тебя по этой лестнице.

— Ганс! — Дженни была потрясена и напугана.

Но Ганс уже улыбался.

— Старый дом полон всяких сюрпризов, в том числе и неприятных. Здесь сыро, все изъедено червями, на лестницах легко сломать себе шею. А теперь иди ко мне, милая, я хочу тебя поцеловать.