Человек этот - ах, да какой там человек! - просто он, Егор Жаворонков, очутился на тротуаре рядом с костылями, заныл в спешащие ноги прохожих о своем калечестве, о своей нищете, задохнулся, будто его удар1сти сапогом, и закричал:
- Варь! Одевай меня! Идем!
- Что ты? Куда?
- В контору! До самого директора дойду! Я ему,чорту бельгийскому, покажу! Я его костылями собачить буду!
Ишь, чем за труды наградили, сто анчутон им в распроклятую душу!
Он поперхнулся словами, побагровел и сбросил с по- - стели ноги; Варвара подхватила их, положила назад, пригнула к постели его голову и загулькала над ним:
- Егорушка, утишись, христом-богом прошу. Ну, лежи, ну, ласковый, ну, Егорушка! Что я, враг тебе, враг себе? Да я, кабы надо, на себе б понесла тебя. А только чего мы пойдем, раз они на суд кивают и хотят нашей кровью попользоваться? И будем судиться, будем, бумаги ж при нас, только надо подождать...
- А где деньги на адвоката? Одевай!
- Егорушка, а слова доктора забыл? Что он говорил тебе? Вспомпи-ка, вспомни. Если, говорит, больше года выдержит себя в постели, срастется у него все, и будет поправка. А ты что выдумал?!
- Дура-а-а! - вырываясь, вопил Егор. - Да разве доктор скажет нашему брату правду? Его дело обнадеживать, чтобы не шебушились мы! За это и платят ему! Лежать!
Или у тебя тысячи в запасе? Одевай, или я так пойду...
Варвара не отпускала его рук, билась на его груди головою, слезами заливала его гнев и вопила, что наложит на себя руки, если он встанет. Руки его были выжаты, высушены, а запрокинуть ноги мешала режущая боль, он обессилел, затих, вытянулся и устало доказывал, что в контору завода надо итти сейчас же, что потом ничего не выйдет. Варвара стояла на своем, вырвала у него слово, что он больше не будет вскакивать, заставила покреститься на иконы, но одежду его спрятала и почти не отлучалась из дома.
Федя бегал с ребятами по слободке; почуяв в доме нужду, приноровился воровать на товарной станции и с телег возчиков дрова, кокс и уголь. Варвара как бы не замечала этого, радовалась его заботливости и корила себя: "Ой, дура, гляди: втянется парень в это, наплачешься". Украдкой, через окно, из-за забора и ворот, она наблюдала за Федей, прислушивалась к его голосу, жалела, что на завод до пятнадцати лет мальчишек не принимают, и-не выдержала:
- А парня-то, Егорушка, до поры надо отдать в люди: хороший, а промежду уличных распускается. В карманах махорка, спички, поругиваться стал, на Веселую улицу, говорят, бегает. Хорошего не жди, а на цепь не посадишь.
Егор расспросил о проделках Феди, велел позвать Евдокимова, поговорил с ним, и тот повел Федю в город и сдал знакомому меднику в ученье:
- Учись, медницкое дело лучше нашего: мы без завода, что рыба без воды, а медник и в конском ухе кусок хлеба напаяет себе...
Медник и выпивал, и запивал, и ругался, и затрещины давал, но Феде нравилось помогать ему. Только мало приходилось ему быть возле медника, больше под руками медничихи вертелся он, а медничиха-у-у-у! - вызывала дрожь. Низенькая, рыжая, всегда встрепанная, пропахшая "добрым" мылом, она всегда была сердита, спокойно не могла слова сказать, дребезжала, суетилась-в ушах ломило от ее визгливых выкриков:
- Почисть!.. Сходи!.. Сбегай!.. Выполосни!.. Подотри!
Поставь утюг!.. Вовика забавь!.. Замой!..
И все не по ней, все не так, - за все била, выкручивала волосы, как-то особенно, по-птичьи, впивалась ногтями в уши, шипела, топала ногами, из-за каждого пустяка надрывалась, словно из нее вынимали душу, и Федя дал ей кличку "Нечистая сила". Сдался он ей не сразу: убегал к меднику и делал все наоборот-прожигал утюгом белье, путал соль с сахаром, корицу с перцем, уксус с постным маслом, часами ходил в лавки и на базар. Это приводило к тому, что "Нечистая сила" сильнее била его, раньше будила и вертела, вертела им, выталкивая вон лишь после обеда, когда засыпал золотушный, капризный ребенок.
Тогда Федя спускался в подвал. Лохматый медник оглядывал его и кривил рот:
- Ну, отстрадал? Вот апомни, как из-под штанов в голову ум перегоняют, чтоб легче костям было. Ну, чего уши развесил? Слушай, а сам чисть воцда неси. И деньги мне1 Понял? Мне! Я работаю, а неона! Ее дело жрать готовое да поедом есть нас. Понял? Я ее отучу деньги перехватывать...
Федя слушал, чистил кастрюли, чайники, подносы, самовары, подсвечники, нагружался ими и нес заказчикам.
И каждый раз кто-нибудь брал у него работу и говорил:
- А за деньгами, мальчик, зайдешь на той недельке...
Голова его заранее начинала звенеть, в ушах резало.
Он молил, просил заплатить или отдать работу назад,, плакал и возвращался медленно, с тоскою. У дома угрюмо поднимал голову и вздрагивал: как в страшном сне, "Нечистая сила" через окно пучила на него глаза, делала знаки, чтоб он не попался на глаза меднику, и бежала в сенцы:
- Ну, давай! Опять не все? А зачем работу отдал?
Зачем, стерва, спрашиваю, отдал?
"Нечистая сила" захлебывалась слюною и бранью, зажимала в пальцы нос Феди, колотила его затылком о стену, запрещала плакать и взрывалась приказаниями. Так день за днем, целый год, а в году триста шестьдесят пять дней, а в день можно и рвануть за волосы, и ударить, и ущипнуть, и пнуть ногою, и толкнуть, и схватить за нос, и, и, -и, - в год "Нечистая сила" высушила на щеках Феди румянец, надорвала его голос и так вышколила, что он вертелся юлою, все мог и все, кроме медницкого дела, знал. Разлучило его с нею несчастье: пьяный медник попал под фаэтон, доехал с городовым до больницы-и аминь.
Федя обрадованно стал собираться домой, но "Нечистая сила" сдернула с него сапоги и повела на кухню. Он сутки мыл и чистил рыбу, селедки, рубил мясо, перебирал на кисели клюкву, яблоки и груши. Когда поминальщики съели все и разошлись, "Нечистая сила" спрятала перемытую Федей посуду, оглядела комод и швырнула сапоги:
- Ну, лети, да поминай добром!
Федя обулся, Снаружи защелкнул на задвижки все двери: "Сиди, чтоб ты пропала", - и заторопился. Знал, что мученьям его конец, но озирался, мгновеньями слышал за собою крики "Нечистой силы" и бежал. Дома скупо рассказал о случившемся, напился чаю и лег спать. Засыпая, думал, что не проснется и через сутки, но сон отлетел ранним утром. Он из-под одеяла последил, как мать делит купленный хлеб: "Это на завтрак, ото на обед, это на ужин", - и вскочил:
- Мама, я у хозяйки пирогов стырил, возьми там в узле.
Егор расхохотался, а Варвара растерялась и ушла за печку. Федя два дня бродил по слободке, у завода, но от родных мест, от товарищей уже отлетело что-то.Все как бы пригнулось и было серым, скучным... Вороны у собаки, казалось, тоже вырвались из цепких лап "Нечистой силы" и не могли притти в себя. А у речки, на месте, где так хорошо было ловить рыбу, Федю охватили тоска и слезы.
И пойти не к кому, и сидеть дома не было сил.
Отец уже сказал ему, что летом, если нога не станет прежней, он заложит дом, наймет адвоката, будет судиться с заводом и высудит, вырвет свое, а тогда... Отец волновался, размахивал рукой, но в его и в материных глазах был страх: оба боялись просудить дом и остаться без крова.
Все лишнее было уже прожито. Не будь огорода, да маленькой помощи котельщиков и жившего по соседству модельщика Середы, давно была бы снесена на толчок последняя одежда.
С виду нога отца была здоровой-ни ран, ни опухоли, ни красноты, но согнуть, ступить на нее нельзя было: она изнутри как бы загоралась и долго звенела режущим звоном.
Оживал отец только перед утренним чаем и после ужина: мать подкладывала под него клеенку, окунала в горячий соленый раствор летнее одеяло, оборачивала им больную ногу, а потом растирала и мяла ее. Отец яснел, поблескивал зубами и тянул:
- Во-о-во-о-от, поводн-и-и грешника по раю, он тебя на закорках таскать будет.
Федя понял, почему мать ни разу не навестила его у медника, пожалел, что ругал ее, сходил в город и сам нанялся на работу к жестянщику. Варвара собирала его с плачем.
