Н.Ляшко

МИНУЧАЯ СМЕРТЬ

I

До замужества Варвара жила среди сосен и берев. Дым завода, пыль и грязь слободки, одинаковые заборы, скучные дома ошеломили ее, но Егор был дороже полевых ветров, синевы и приволья. Она как бы сплелась вокруг него, вбирала в себя силу его защершавленных железом рук, расцветала и жила только им и для него. До гудка готовила ему завтрак и выряжала на работу; думая о нем, шла на базар; стряпала, мыла, чистила и нетерпеливо поглядывала на будильник. Егор платил ей тем же: носил после работы воду, в получку припрятывал несколько рублей, чтобы обрадовать ее подарком, по вечерам водил за насыпь, на дачи, в цирк. Ее все радовало, она всему улыбалась, пела песни, прислушивалась к себе и ждала новой, еще большей радости. Дни летели, бежали, потом пошли шагом, начали плестись, ползти, а то, чего она ждала, как бы убегало от нее и терялось вдали. Вешками к нему были сшитые рубашонки, одеяльце, простынки, свивальник. Она перебирала их, тосковала и часто по-деревенски, с приговорками, плакала.

- Ну, чего ты? а? Ну, что с тобой? Ну, скажи! - допытывался Егор.

- Скучно мне, - отвечала она: - теснота, всего бойся, от двери не отойди, во дворе грязища, чистой земли и - для ауковки не сыщешь...

Егор не понимал, что сушит ее, морщил лоб, а порою зажимал ноющие от заводского грохота уши и вскрикивал:

- А-а, Варь, не скули, а то меня тоска берет!

Поживи они так еще год-два, начались бы у них попреки, перебранки, ссоры и жизнь каждого про себя. Выручила беда.

По весне Варвара поскользнулась с бельем на речке, упала в воду, простудилась и в бреду разговаривала с покойной матерью. Вот тут-то Егор и понял все: ей скучно без детей, а детей, должно быть, нет оттого, что он, Егор, в чемто не исправен, что она ему, может быть, не пара: ей двадцать шесть, а ему больше тридцати. Он хороший, заботливый, но устает, и ей скучно, скучно. Ну, хотя бы садик какой или огород, ведь ничего же хорошего нет, - только комната, сенцы, грязный двор, кругом галдеж...

Вины Егор не знал за собою, но тоска Варвары уколола его. Он с неделю ходил растерянным, советовался на заводе с котельщиками и в рассрочку купил на краю слободки кусок земли. Это взбодрило Варвару. Она быстро поправилась, сбегала на купленное место, походила по нем, вымеряла, пощупала, какая земля, что можно растить на ней, расплановала все и ушла в заботы о стройке. Продала серьги, заложила шубу и швейную машину, подтолкнула Егора занять денег у товарищей.

Затепло они успели сколотить остов дома и покрыть его железом. Осень и зиму то и дело бегали к нему, боялись, как бы люди не ободрали -его, и во всем отказывали себе.

Ранней весной настлали полы, поставили печи, вставили окна и перебрались. Сарай, палисадник и ворота делали плотники, а ставить забор Егору пришлось самому.

От вечернего гудка до темноты и с зари до гудка на работу вокруг дома стучал топор. Варвара изнутри обмазала и побелила стены, пошла в ближайшую деревню, подрядила мужика навозить глины и залюбовалась в его дворе осокорем:

- У-у, распускается как! Нам бы вот такой к дому.

Жену мужика тронула ее забота о зеленом шуме над новым домом. Она переглянулась с мужем, поввла Варвару в конец огороДа и указала на молодые осокори:

- Какой нравится, тот и бери.

Варвара выбрала прямой, с развилкой веток на макушке, и для верности выкопала его с шапкой земли у корня.

Мужик брался привезти осокорь с глиной, но она не согласилась:

- Увянет еще за ночь, - и понесла сама.

Егор заделывал забор в конце огорода. Она потихоньку пронесла осокорь во двор, посадила, полила его и, как бы подбадривая, погладила. Весь вечер думала о нем, на рассвете прежде всего вышла к нему и заулыбалась: листочки его переливались и играли свежестью, будто он у дома и родился. Варвара щедро полила его, поставила самовар и со смехом вывела проснувшегося Егора во двор:

- Гляди! Вчера посадила, боялась, что не примется, а он во как...

- Это хорошо, - одобрил Егор, - Надо в палисаде сирени да акации посадить, а за сараем садок завести.

Егор не верил, что дом, огород и сад заменят детей, но делал все так, чтобы у Варвары было больше забот, и часто твердил, что теперь им старость не страшна: свой дом, свой огород, а лет через пять и свой сад будет. Варвара подхватывала его слова и жила всеми жилочками.

Стены дома заголубели под ее руками, фундамент зазолотился охрой и красными разводами. На огороде перинами взбухали гряды. В палисаднике и во дворе-от ворот к осокорю и вокруг крылечка-зашевелились усики цветов.

Варвара до гудка выбегала за ворота, с дороги веником сметала на совок конский навоз, ссыпала его про запас в ящик за сараем, а часть клала в выкопанное вокруг осокоря блюдо земли и щедро поливала его:

- Расти.

И осокорь рос. До зимы во дворе держался запах сосновых стружек, а весной его залила терпкая осокоревая горечь. Посаженные Егором сирень, яблони, груши, крыжовник усеялись зелеными брызгами так, как в стужу мерещилось Варваре. 1-Го радоваться зелени и солнцу ей мешала глухая тоска. Заскораживая гряды, она почувствовала в груди стеснение, кинула грабли и ощупала себя:

- Да нёужто понесла я?

И хотя все говорило, что да, понесла-не было кровей, не тянуло к еде, она кинулась в дом. Подрагивая, смерила себя пояском-незаметно; быстро надела бывшую недавно свободной юбку, продела под нее пальцы-как будто туже, и всплеснула руками:

- Ах, ты ж, миленький!..

Вынесла к осокорю стол, накрыла его праздничной скатертью, приготовила умыться и захлопотала с ужином.

По гудку распахнула калитку, стала в ней и в волнении глядела на приближающийся поток пиджаков, блуз и рубах. Они были в брызгах солнца и, мнилось, ждали, когда она скажет им о своей радости.

II

Федя родился в конце осени. Весною Варвара баюкала его в молодом садике, а во дворе вскидывала к веткам осокоря:

- Во-о, гляди, это материн! Растет-то как, агу-у! И ты так, Феди-инь, агушеньки-и!

Дни опять летели, бежали. Осокорь отмечал их лет новыми ветками, узлами и трещинами, Федя-ползаньем, первыми шагами, болезнями, смехом, лепетом, цепкостью рук.

Варвара не успевала удивляться. Давно ли несла на плече осокорь, а он уже выше крыши, кудрявый, широкий. А Федя? Да вчера, кажется, пеленала его и купала в корыте, а рубашонки уже малы. На днях, будто, начал он лепетать, а теперь уже спрашивает, откуда взялся осокорь, кто делал дом, зачем дедушка и бабушка умерли и "далеко ли они умерли"? Она еще слышит на груди тепло, влагу его губ и ветерок из посапывающего носика. В ее ушах еще стоят его беспомощные первые слова: "Ма-ма, за волота: жавод швистит", - а теперь у него есть товарищ, он с кемто дерется, кто-то его бьет, он с кем-то спорит, кого-то берет под защиту, и кто-то уже боится его. Он, как взрослый, советует ей:

- Ты б на сокоръ скворешню прибила, а то в саду много червяка развелось...

Он уже не просится к отцу на колени, в получку бегает встречать его, выпрашивает на бабки и заставляет купить пряников. Ночью сам выходит во двор и, если его спросят, куда он, ворчит:

- За кудыкину гору раков ловить, не знаешь вроде.

Прежние забавы-кот, волчок, деревяшки-уже не манят его: давай рогатку, нож, досок, молоток, гвоздей, карандаш. Все убирай, за всем следи: опрокинет, превратит в игрушку, ножем надрежет, чтоб узнать, крепкое ли оно, из чего сделано.

За столом растопыривает локти, шумно пьет с блюдечка чай и, подавая опорожненную чашку, тянет:

- Нацеди-ка еще черепушечку.

Бегает с ребятами в лес за грибами, в ограде церкви на деревьях разоряет вороньи гнезда, ходит на рыбалку и важно отдаёт Варваре нанизанных на кукан окуньков и плотвичек:

- На-ка на уху.

Потихоньку ворует сахар, звонко пугает на огороде воробьев, стережет сад, жалуется на перемахивающих через забор мальчишек, но сам репу и морковь украдкой дергает, зеленым маком и горохом лакомится, первые сливы, вишни, груши и яблоки прутом с волосяной петелечкой отхлестывает. Отца уговаривает завести пчел и выкопать на огороде колодец.