Он ощупал сырые, холодные стены, шершавый пол и сердито заходил по карцеру.
"На мед, собаки, ловите, думаете, я муха..."
Не рассчитав шагов, он ударился о стену, в бешенстве нашел дверь и стукнул в нее кулаком. Звук подпрыгнул в коридоре, покатился и увяз в тишине. Спину лизнула сырость. Федя тряхнул головой и забарабанил кулаками.
Дверь была окована шершавым от ржавчины железом и заглатывала удары. Натрудив руки, Федя застучал каблуками, - и гул в коридоре усилился. В грудь с сипеньем врывалась затхлая сырость и колола под сердцем. Гнев уже переходил в ярость, когда дверь как бы треснула, отшатнулась, и на голову Феди брызнул желтый свет фонаря.
- Чего стучишь, дьявол?!
Федя отстранился от слепящего света и крикнул:
- Дайте пальто и доску!
Надзиратель поднял фонарь и зашевелил усами:
- Может, перинку еще? Можно, чего ж... Мягко, тепло будет, как постелю...
Федя оглядел лохматое, обросшее тенями лицо и выпрямился:
- Стели! Думаешь, я из тех, кто в рот пальцы кладет?
- А из каких же?
- Тронь, узнаешь!
Рот надзирателя залила слюна, и он забулькал им:
- Гы-ы, ишь ты... И трону, что ж. Постучишь, и трону.
Мою постель заслужить надо. Я зря не стелю, я задело...
Он посветил в углы и медленно вышел. Закрытая им дверь всклубила холод, и тот обернулся вокруг тела вонючей, омерзительной тряпкой. Федя стряхнул озноб и забарабанил в дверь с новой силой. Нога отупела-сменил ее, а когда дверь опять дрогнула, втянул в плечи голову и приготовился к удару.
По карцеру поползла серая полоса полутьмы, над головой пролетело что-то большое, матерчатое и распласталось на полу:
- На, быдло! И погреми мне еще!
Под ноги скользнула доска, загремело ведро, упал кусок хлеба, шоркнула кружка, и дверь закрылась. Звуки шагов надзирателя уплывали в камень и медленно глохли в нем.
Федя нашарил хлеб и положил его на кружку с водой, нашел пальто, застегнул его на себе, лег на доску, закрыл глаза и очутился на заводе. Рядом о ним стоял подросток Спирька. Он вернулся с хутора и рассказывал, как его встретили там, как он ездил на мельницу молоть рожь, как за два года подросли вербы, которые он когда-то сажал с братом. Голос его щебетом порхал над грохотом котлов и вдруг надломился:
- Ну, вставай! Эй, тьг-ы! Или очумел?
Федя застонал от боли, увидел фонарь и, хватаясь за ноги надзирателей, вскочил:
- Чего вы, собаки, деретесь?!
- Кто? Что ты? Выходи!
Надзиратели дышали тяжело, умышленно наваливались на Федю плечами, "и он сказал им:
- Не лезьте, горла перерву!
- Ну-ну-у, иди, какой горлохват нашелся...
Была уже ночь, из коридоров на лестницу стекала похожая на шопот, вздохи и писк, ни с чем не сравнимая, ночная, тишина неволи.
В конторе Федя увидел лысенького жандармского вахмистра и спросил:
- Теперь вам поручили колдовать надо мною?
Вахмистр встрепенулся и кивнул на кабинет начальника тюрьмы:
- Сию минуту придут.
В тепле Федю охватила дрожь, и он облокотился на стул. Из кабинета вышел ротмистр, улыбнулся и звякнул шпорами:
- Доброй ночи, господин Жаворонков.
- Пусть вся ваша жизнь будет такой доброй.
- Вы раздражены? Я понимаю, но, право, все сложилось к лучшему: записочка Александры Семеновны открыла вам глаза на положение, в котором вы находились, и мы, надеюсь, сегодня столкуемся с вами...
Зубы Феди стучали, и мысль, что ротмистр истолкует его дрожь по-своему, заторопила его:
- Ни гроша не стоят ваши записочки! - сказал он.
Расположившийся за столом ротмистр привстал:
- Позвольте, разве вы от нас получили записочку?
- Какую записочку? Где она?
- К сожалению, она отправлена нами в Петербург, но копию я могу показать вам. Вот, пожалуйста, читайте...
Феде стало теплее, легче. - "Значит, усатый подослан", - решил он и раздельно сказал:
- Плевал я и на записочку, и на копию, и на вас, в на ваши плутни...
Ротмистр вскочил и поднял руку:
- Не забывайтесь! И имейте в виду, что...
- Имею, имею, - оборвал его Федя, - и не забуду!
Спасибо, научили! До гроба буду помнить! Детям расскажу, какие собаки носят синюю шкуру!
Ротмистр перекосил лицо и топнул ногою:
- Молчать! Сведите его назад!
Надзиратели подхватили Федю, вывели за дверь и с бранью слетели с ним в полуподвал.
XXI
В секретку Федя вернулся на четвертые сутки:
- Ну, вот, теперь и я крещеный.
Больше Казаков ничего не добился от него. Холод и сырость проняли Федю до костей, но глаза его светились твердо и задорно. Прогулки вновь начали казаться ему короткими, после вечерних поверок на губы опять набегали улыбки: "Эх, и засну же!" Потянулись шахматные партии, рассказы, и дни шли, даже торопились, пока их не остановил усатый арестант.
Случилось это через неделю по выходе Феди из карцера. В руке Феди было ведро с нечистотами. Он сняло него крышку, готовясь окатить усатого, но тот так улыбнулся ему, так заговорщицки подмигнул, что руки его обмякли, и он подумал: "А может, жандармы сняли копию с записки, пока она шла сюда?" Усатый кивнул на Казакова и захлебнулся шопотом:
- Ты с ним не очень-то: это он, гад, шепнул о записке, больше некому. Гляди, а то и меня подведешь. Вчера наши у политиков снег сгребали и принесли еще записку тебе. Просили ответа.
Федя вспомнил день, когда его брали в карцер, и похолодел: ведь Казаков кинулся к нему вместе с надзирателями: "Вот что-о, а я думал, он хотел помочь мне... Ах ты, гадина!" От волнения и гнева у Феди пересохло в горле. Он хмуро прошел в камеру, украдкой прочитал записку и согнулся от боли: разнюнился, говорилось в записке, перед смазливой девчонкой, разболтал ей все и юркнул в секретку-пусть, мол, она топит товарищей, а я в стороне, я ни при чем. И хорошо сделал, что спрятался, таким не место среди товарищей.
Под запиской стояло слово "Сестры", а рядом был нарисован чулок. Федя понял: писали чулочницы, а опознала их и "дядю" Саша.
Он в кашицу измельчил записочку и одервенел. Мерещилось, как его поведут на суд, с каким презрением товащи будут глядеть на него и ежиться рядом с ним. И разве можно не презирать его? Кто Саша? Девчонка, а он взЕалил на нее такую тяжесть. Дурак! Осел! Не мог перенести корзины так, чтоб об этом никто не знал. И ведь имел возможность: под его рукою было четыре помощника. Надо было провести их во двор, поставить в стороне, а самому постучать. Саша открывает ему, он шепчется с нею, четверо подкрадываются, хватают его, Сашу, старуху, связывают их, запирают в чулан и уносят из типографии корзины. У него руки связаны чуть-чуть, он высвобождает их, советует Саше и старухе не оставлять дома, гонится за "грабителями", находит их в условном месте и...
- Ну, продолжаем. Ход ваш...
Федя поднял на Казакова глаза и, чтобы не выдать тревоги, сел к шахматам. После второго хода ему вспомнилось утро, когда он согласился быть помощником Фомы. В ушах прозвучали слова Смолина: "Смотри, не обмани доверия".
Как же, не обманул! Стучал по котлам, носился по слободке, верил, что никогда не споткнется, не упадет, а теперь скулит собачонкой, облитой расплавленной смолою.
Ной, вой, визжи, - смолы не стереть-до мяса въелась.
- Ваш ход. Да вы слышите?
- Слышу, сейчас...
Улыбка Казакова показалась Феде гаденькой: "Знаю, знаю, - говорила она, - что с тобою". Вспомнились кивок и шопот усатого, по челюстям прошел зуд, будто их только что надзиратели разнимали противными ключами. Федя поморщился и встал:
- Виски ломит что-то...
Казаков оглядел его и вновь, казалось, ехидно усмехнулся: знаю-де, отчего у тебя виски ломит, знаю. Федя старался не глядеть на него, ходил по камере, ложился, а после вечерней поверки решил защищать себя и доказывать, что он не предатель, что за ошибки нельзя презирать и ненавидеть.
Он лежал с закрытыми глазами, заглатывал набегавшую горечь и ждал, когда наступит тишина. Вот затихли шаги на лестнице. Вот надзиратель заглянул во все камеры и уселся пить чай. Казаков уснул. Тихо...
