- Кто там?
Голос Саши отдался в нем ликованием.
- Это я, Саш, отопри, - выдохнул он.
- Что ты?
- Тихо, тссс...
Федя прикрыл за собою дверь и полами пиджака обвернул мокрую, в пятнах мыла, пахнущую бельевым паром Сашу. Его шопот развевал возле ее уха волосы и обжигал удивлением: "Вот кто чулочницы! Вот где печатались листки!" Дыхание и шопот Феди пьянили и лихорадили Сашу.
- Поняла? Тссс... слушай...
Вновь шуршали слова, и вновь Саша обмирала: "Вот почему он не подходил к дому! Вот какой зарок у него!"
- Надо скорее, слушай...
Сашины руки высохли под пиджаком на широкой спине, она обхватила ими близкую жаркую шею. Федя отвел их.
- Не надо, притти могут, И тебя и мать будут допрашивать. Матери ни слова, будто ничего не знаешь, а сама запомни: познакомились мы прошлым годом на рождестве, на главной улице. Я увязался за тобою, проводил тебя, стали видеться, гулять. Весною поссорились, ты не выходила ко мне. На пасху я зашел с каким-то человеком. Онквартиру снимать, а я-так, чтоб матери глаза отвести и помириться с тобою. Поняла? Ну, повтори, нет, повтори...
Ну, когда познакомились? Где? Вот, дальше...
Саша шевелила губами, гладила Федю, слышала, как подрагивает он от нетерпения, и прижала к его лбу ладонь. Мать два раза окликнула ее и наконец вышла с лампой:
- Да с кем ты тут шепчешься?
Федя опустил руки и отвернулся, но старуха узнала его и улыбчиво заворчала:
- Во-от, нашли время секретничать...
Саша обняла ее, легонько втолкнула обратно в комнату п на задвижку заперла за нею дверь:
- Давай выносить.
Федя нашел за карнизом ключ, без света нашарил в типографии корзины, приподнял их-тяжелы-и отстранил Сашу:
- Я сам, открывай двери, да тихо, тихо...
Он тихо выставил корзины в коридор, оттуда перенес их на крыльцо-и во двор. В переулке раздались шаги и голоса. Саша кинулась помогать Феде, исчезла за сараем и вернулась со скамейкой. Федя стал на нее, через забор спустил на руки товарищей корзины, втолкнул в землю ключ от типографии и до хруста обнял Сашу:
- Так помни: больше ни слова, а то запутают. Ну, до завтра... Да убери скамейку и притруси листьями следы.
Саша гладила полу его пиджака и шевелила губами:
- Ты ж осторожно, Федя, Федя...
- Иди, иди...
Шорканье сапога по забору приглушил дребезг разбитого Коростелевым окна. Товарищи подхватили Федю и повлекли к корзинам:
- Жандармы, надо скорее, а то кинутся сюда искать Луку.
- Берите, ну...
Корзины со скрипом врезались в плечи и поплыли к огородам. Со стороны домика темноту прорвал вопль старухи:
- Саша-а-а! Ломятся 11 Кара-у-улП
Ворота и калитка сыро гудели под ударами звякающих шпорами ног. Сзади и с боков чавкала земля, чудилось набегающее хриплое дыхание погони, и темнота забилась в глазах...
XV
- Стой! Кто такие?!
- Рабочие с поезда!
- А куда идете?
- На Собачий край. Не тяни, нам с зари на работу.
Твердые голоса, пиджаки и кепки успокоили сторожа.
- Да я разве не понимаю? Только уж больно тут ворье пошаливает.
Потным от натуги спинам стало легче, и корзины закачались в сторону окраины. В глухом, потонувшем в грязи переулке Федя увидел у ворот женщину в платочке и сказал ей:
- Здорово, от Фомы поклон привезли.
- Спасибо, Потап, заходите во двор.
Женщина велела поставить корзины на дрова и почти вытолкала всех за ворота:
- Уходите, да по одному и врозь, врозь...
Федя вышел последним, шепнул товарищам:
- Шагайте, я останусь, - и прижался к забору.
Чавканье грязи под ногами товарищей отдалялось, черные кепки мелькали на мутном зареве далеких огней и по одной скрывались за углами. Федя прошел вдоль домов по одной стороне переулка, затем по другой и опять припал плечом к забору: "Хорошо". Во дворе раздались шаги -и голоса, захрустели корзины, за домом затрещал забор. "Дальше переправляют", улыбнулся Федя. За ворота выбежала женщина и настороженно приблизилась к нему:
- Что, нализался, к забору льнешь?
- Это я, я; остался проверить, не привели ли шпиков, - шепнул Федя, протягивая руку.
Женщина недоверчиво приблизила к нему глаза и хмуро шепнула:
- Здесь живут не маленькие.
- Вижу, - усмехнулся Федя, но женщина оборвала его:
- Напрасно видите. Убирайтесь отсюда, да стороною, стороною...
Федя потупился, передвинул ушедшие в грязь ноги и побрел на фонарь газового завода: "Молодец тетка!"
Окраина утопала в жидком месиве, не шевелилась и уходила в сон. Сквозь окна прорывались мужские голоса, детский плач и выкрики женщин.
Федя месил в мутных полосах света грязь и усмехался Фоме: "Что, чортушка? А ты решеткой пугал. Погоди,наша машина еще застучит".
Из-за угла выплыла мощеная улица. Здесь, в свете фонаря, Федя осмыслил, что беда была над головою, рядом, а теперь ее нет, теперь... Федя вскинул голову и остановился: теперь нет "границы", теперь Саша будет помогать ему...
Ощущение ломоты в намятых корзиною плечах схлынуло, и он выпрямился. Завтра надо поговорить с Фомою и итти на дачи искать новую квартиру. Там типографию можно спрятать так, что никто не найдет. Удача все делала простым, ясным, а мысль, что в доме Саши роются жандармы, что типография ушла из-под их носа, вызывала смех.
Федя крякнул: "Пускай поищут-посвищут!" - и стал думать об отце. Согласится ли он покинуть дом, осокорь и перейти жить в бывшую типографию? Дальше от завода.
Надо посоветоваться: может быть, удобнее старухе и Саше перейти на слободку? Места всем хватит.
Пересекая главную улицу, Федя свернул в фруктовую лавку, купил винных ягод, халвы, яблок и лимон, всю дорогу размахивал кульком и подмигивал темноте: "Спит, небось, а я с миной к нему".
Слободка затихала, только в трактирах и пивных было еще людно. Федя осторожно вошел во двор, вытер у сарая сапоги, на носках поднялся по ступенькам, железкой открыл дверь и зажег лампу. Отец держал руку на зажившей ноге и похрапывал. Федя бесшумно поставил самовар, накрыл стол, выложил на тарелки сласти и подошел к отцу:
- Вставай инжир и халву есть.
Старик глянул на него, протер глаза и вскочил:
- Ой, чего ты забаловал?
Федя заварил чай, налил стаканы и выкрикнул:
- Женюсь!
Старик спустил с кровати ноги:
- Ну-у? Федюк, да комар тебя забодай! Вот это дело о-о, дело-о! А мать-то дуреха не дождалась...
Глаза отца стали влажными. Он сделал вид, будто ожегся чаем, долго дул на блюдце и тихо спросил:
- Что ж, на той, что к заводу прибегала? Белобрысенькая такая...
Федя спрятал улыбку и уныло сказал:
- Нет, та не по нас, с другой познакомился. Не очень чтобы красива, а что сделаешь? Раз на раз не приходится.
Старик насторожился:
- Не очень красива, говоришь?
- Да так себе...
Старик помолчал, хмыкнул и начал мудрить:
- А на что тебе очень красивая? Конечно, покрасивше лучше, а только в красоте подчас один пшик, глупость и фанабер: "Я - красивая!" Возьми, к примеру, покойницу мать. Так себе была, только и того, что все на месте, да улыбалась хорошо, а найди-ка такую. Ага-а... Ни тебе грызни, ни защемки какой, ни грязи, ни лени. А красота что? Видал я, брат, что с красотою бывает. Далеко и ходить не надо. Задорин из механического на красавице женился, а что вышло? Ручки, чертовка, боится пачкать, штукатурится каждый день и боты требует...
Федя вслушивался в покойные, теплые слова отца, рисовал себе, как он улыбнется Саше, покачает головою и станет журить его-обманул, мол, - как они втроем будут хохотать. Улыбнулся, а сердце раскачивала тревога, и оно ныло, сжималось. Второго стакана чаю он не допил и поднялся:
- Угорел я, видно, на кухне, проветриться надо.
Он надел пальто и заторопился. Город засыпал мертвым сном, сторожей дождь прижал к домам, под навесы. За больницей Федя поднял воротник, нахлобучил шапку, согнулся и вошел в переулок. В бывшей типографии, у Саши было темно. "Зайти бы узнать", - подумал Федя и увидел впереди человека. Тот вдруг зашатался и пьяной походкой пошел навстречу. "Притворяйся, дрянюшка", насторожился Федя и через дорогу пошел на пустырь.
