Я поверил ей, когда она сказала, что свет дивных прозрений в глазах — еще не повод ходить в вонючем свитере.

Когда мне раньше говорили то же самое, я тут же принимал это за покушение на свою неповторимость, клочковатую бороду и протертые на заду джинсы. А ей сдался не то чтобы без боя, а просто с радостью.

А впрочем, о чем это я? Все давным-давно кончилось.

Но молчит этот вечный и неистребимый телефон, и никуда от него не деться. И зазвенит он однажды, обязательно зазвенит. «Да, — скажу я, — конечно же рад…» (Я никогда не вру, а значит, буду действительно рад.) «Да, — скажу я, — конечно же, приезжай. Мне тоже очень хочется на тебя посмотреть…» И все опять прахом, и напрасно я переживал эту долгую тоскливую ломку, заново обучаясь жить, как закодированный алкоголик учится жить без водки. И зачем? Чтобы тогда, когда уже отпустило, когда уже можно жить дальше, опять нажраться как свинья?

Когда я впервые вел ее к себе домой на обед, по дороге мне удалось при помощи осторожнейших и вкрадчивейших эволюций заманить собственное либидо в чулан и огреть его по башке гантелей. Там оно благополучно провалялось до конца ее визита. Когда оно, пошатываясь от чрезмерной эрекции, явилось обратно, было уже поздно. Я сразу точно знал, что единственный способ уложить эту женщину в постель — ее туда не укладывать. Я не мог даже позволить себе посмотреть ей в спину желтым кошачьим взглядом. Единственное, чем я пользовался — она не знала о том, что я умею смотреть в глаза только любимым женщинам и ненавидимым мужчинам.

Она критически оглядела мой, как умею, холостяцкий быт, присела на ручку кресла и спросила: «А музыка хоть у тебя есть?» И, не дожидаясь окончания пожатия плечами, безошибочно нашла в пыльной стопке поцарапанных дисков именно то, что отныне будет сопровождать ее, как тема Лапши из «Однажды в Америке»: «Я вспомню тех, кто красивей тебя, умнее тебя, лучше тебя…»

Почему люди так прочно привязываются к звукам и запахам, к облезлой половинке кокосового ореха, к захватанному индийскому слонику, давно уже не пахнущему никаким сандалом? Весь мой дом населен призраками бывших людей, пусть давно умерших, но они же были когда-то…

А выбрасывать бесполезно. «Ну хоть люстру-то можно оставить? — Ой, Абраша, этот противный Мойша был такой затейник, такой затейник…»

Я сидел на ее кухне, прихлебывал водку «Асланов» из жестяной банки и, полуприкрыв глаза, наблюдал, как она чистит картошку. Мне некуда было спешить, все давно было решено, уже не нужно было ничего говорить и можно было спокойно жмуриться лампочке под назойливую, как утренняя тошнота, виолончель на заикающемся китайском магнитофоне. «Ты. Снимаешь. Вечернее. Платье…» «Блядь! — орал ее оторванный от баюна-телевизора муж, безработный рэкетир с выбитыми передними зубами. — У нас что, нормальной музыки нет?»

Кстати, где твои крылья, которые так нравились мне? Зачем мы были так долго знакомы, чтобы я понял, что никаких крыльев никогда не было? И почему это до сих пор так и не приобрело ровно никакого значения? я всегда был так привередлив к этим вещам.

«Слушай, — спросила она, когда пришла ко мне в последний раз, — тебе не противно?» «Нет, — ответил я, стряхивая пепел, — у меня проблем нет, я сплю с женщиной, которую люблю. Заодно, приятно наставить рога твоему текущему другу».

Я знаю о ней гораздо больше, чем нужно для ненависти и презрения. И я сумею объяснить это вам, только если и вам известно это единственное оправдание всего на свете, всех глупостей и подлостей, всего того, чего нельзя делать никогда и ни за что. Когда, прокляв и обрадовавшись, что все, наконец-то, кончилось, и можно жить, можно дышать, осмотреться вокруг, понять, что жизнь прекрасна, и, разулыбавшись от удачности текущих событий, вдруг сказать вслух: «Ну, это же так просто — набрать шесть цифр…»

Это действительно очень просто — набрать шесть цифр. И она их всегда набирала. Но никогда я не был уверен, что она это сделает в следующий раз…

А она всегда знала, что я этого не сделаю никогда. Никогда — это одно из немногих умений, которыми я обзавелся за последние лет двадцать.

* * *

«Смотри, — говорит Тим Смит, тыча в карту расположения светил чисто вымытым американским пальцем, — вот здесь у вас Плутон и Венера в одном секторе, а потом он уходит налево, а Венера направо. Передавай привет».

Ну что ж, «astra inclinant, non necessitant», — утешающе говорит латинянка Камиля Максутовна с первого курса института иностранных языков. Жаль, что с потолка тут же рушится мерзкий «гаудеамус игитур, ювенес дум сумус…» я так и не сумел его забыть.

Post jucundam juventutem, post malestam sinectutem, nos habebit huumus…

Слишком много музыки.

Все нормально, просто планеты опять поменяли свое расположение. Ерунда, они его еще поменяют, они только этим и занимаются с утра до вечера…

Все будет хорошо.

1999

Пора возвращаться домой.

Я не помню, где он, этот дом, я забыл, как он выглядит, но, попав туда, сразу же буду знать, что это он.

Нет, это не та Шамбала, о которой рассказывал вонючий урод с торчащей из мешковины ядовито-желтой головой без единого волоска. Мне не нужна Шамбала, мне нужен просто тот дом, близость которого я чувствовал только рядом с самыми любимыми женщинами, да и то, очень и очень иногда…

Как это объяснить… Я спал на чужих постелях в чужих домах, ел чужую пищу странными приборами. Помню, как поразил меня один народ — из всего, что есть на этом свете: из рыбы, мяса, редьки, хрена, папоротника, кишок, бамбука, огурцов, они неизменно готовят одно и то же блюдо, с одним и тем же вкусом и запахом, в вечной тоске по Божьему блюду, которого однажды довелось отведать их прародителю.

Я прожил в том потерянном доме тысячи незаметных лет, ни разу не задумавшись о том, что могу однажды выбежать во двор, и дальше, дальше, через арку на сонную улицу, где валяются в пыли оживающие к вечеру дохлые собаки. И уже никогда не сумею вернуться назад, как маленький мальчик, которого беспечные родители не заставили выучить наизусть свой адрес.

Я заблудился. Когда-то мне казалось, что если все время идти прямо и прямо, то этот мир обязательно кончится. Он не может не кончиться, потому что он невозможен и нежизнеспособен, населен странными и слишком простыми жителями. Он загроможден миллионами никому не нужных предметов, к каждому из которых приложен огромный список правил, напрочь исключающий случайное его применение ну хоть к какойнибудь пользе.

А потом оказалось, что идти прямо — это значит ходить по кругу, потому что правая нога длиннее левой. С тех пор я и петляю по этой замусоренной равнине, путая следы, уверяя, что знаю дорогу и стыдясь признаться в том, что никто за мной, на самом деле, не гонится…

А начиналось всё, конечно же, совсем не так.

Я стоял на желтой улице, похожей на выцветший фотоснимок. Мир застенчиво втиснулся в узкую полоску цветов от бледно-желтого до светло-коричневого. Он еще не затеял нагло буреть или багроветь, в нем еще не было черного и белого. Сейчас, через много-много лет, он опять возвращается туда же. Или мне это только кажется, потому что очень хочется?

Тогда я еще не знал, сколько мне лет, это было несущественно. Я пришел оттуда, где время ничего не значит.

И только когда я сделал первый шаг, с тоскливым скрежетом дернулся чугунный механизм, который отныне будет перекидывать меня с шестеренки на шестеренку в своих липких от древней смазки внутренностях. И только одна надежда — что однажды он вытолкнет меня в счастливое окошко, где под ногами синее небо и синие горы, и синее море, и золотой-золотой песок, и я проору свое «куку» ровно двадцать четыре раза, потому что наступил новый день…

И прыгну вниз, чтобы разбиться вдребезги на мягкой шелковой траве, зная, что это ровно ничего не означает, и после короткого взрыва в голове я снова буду стоять на желтой улице. Я опять забуду всех, кого любил, и только однажды, выйдя покурить, буду долго морщить лоб, не понимая, что такого интересного в этой женщине с нагло-коричневым ртом. И только мутная тоска подскажет, что все опять умрут в конце неизбежной истории.