И так будет всегда, понял я. Отныне и присно. И никто не уйдет отсюда, потому что самолеты будут летать только в гнусный город Константинополь, а поезда все давно сошли с рельсов, и последний, покрытый сосульками Летучий Голландец с седым проводником, застрявшим вместе с мусорным баком в автоматической сцепке, будет выть, проносясь мимо безлюдных разъездов.

Ненужная война была проиграна. Мне ли, тысячи раз говорившему «все будет хорошо», было этого не знать? Это лицо не стоило того, чтобы его сохранять. Такие лица, объеденные крысами, валялись в каждой канаве бывшего города.

***

И что? Я роюсь в карманах — в пальто их четыре, в пиджаке — пять, в штанах — три, да ещё два на рубашке. Слишком много для последней двадцатки, которую все равно разменял ещё позавчера…

Нет, так нечестно. Я не покладал рук, валился с ног, совершал с утра по четыре подвига натощак, без единого перекура, и что осталось? Сломанная сигарета в кармане старой куртки?

И сентиментально-картонная русалка, без которой этот город вообще не имеет никакого смысла, выползла из-за спины. Она совершила кругосветное путешествие, прыгая из лужи в лужу. Господи, что же с тобой сделалось? Под какими грузовиками ты валялась? Да, я понимаю, что путь вокруг света неблизкий, но почему же ты первым делом побросала именно то, что ты побросала, и почему ты так гордишься тем, что от тебя осталось?

Я знаю, почему они всегда уходят, но так и не понял, зачем они обязательно возвращаются.

Рассказать мне, что никакого дерева не было?

Зачем? Его давно спилили и построили киоск, торгующий презервативами из гусиной кожи.

Ну и сжег я этот город.

Извините, так уж вышло… Бросил в речку сигарету, все как заполыхало… Пожарные набежали с пирогами и блинами, да где там…

Все бред. Пыль и пепел.

1998

Как обычно, Алексей проснулся как раз вовремя, чтобы опоздать на работу на законные десять минут. Если три раза последовательно опоздать, например, на пятнадцать, двенадцать и двадцать две, то пообещают уволить. Не уволят, конечно, но зачем дразнить гусей?

Зубная паста опять кончается. «Если прогладить тюбик утюгом, то вы просто поразитесь…» Дураки, он же пластиковый. Ну, на сегодня надавилось. А носки, уважаемый, надо с вечера стирать. Ладно, труба в ванной горячая, за десять минут высохнут.

Так, три минуты десятого, времени впритык. А вон и наш клиент глушителем на веревочке громыхает — шестерка восьмидесятого года. Мне до Мира-Гоголя. Курить можно?

Да, дороги… Ничего, как снег выпадет, начнут заплатки ставить… Душно, может, дождик… Врут они, эти синоптики, сами в газете жаловались, что все барометры еще при коммунистах сломались… Да нет, мне сейчас больше нравится… И пусть себе воруют, я бы тоже воровал… Ну да, вы бы не стали, конечно… а наоборот, всех бы пересажали… Полтинника хватит?

На работе все серьезные по случаю понедельника. Привет, Наташенька, а кофе еще нет? Ночью спать надо… Замуж тебе пора, вот что я тебе скажу… Ну, еще лучше дурака найдешь, он тебя будет колотить черенком от лопаты, вот тебе и женское счастье… Все женщины об этом мечтают, только не сознаются… Ладно-ладно, пошел-пошел… Ты звякни, как кофе накаплет.

Что там нам Джонатан Кэйнер обещает? «Если вы, смотрясь в зеркало, поднимете левую руку, ваше отражение поднимет правую… Плутон сегодня побуждает вас…», ага, понятно, сегодня надо все делать наоборот. А роза упала на лапу Азора.

Подруга прислала письмо. Как дела, что новенького… Сегодня не вырвусь, сумасшедший день… Сын кашляет… У меня ЧП… Все как обычно.

Прошел новый начальник. У него лицо убийцы из советского фильма про западную жизнь с литовскими артистами. С кустиком выше лба. А сам, как все американцы, пресный какой-то, в хлорке вымоченный. Набор готовых фраз, желтый галстук и ботики за двести пятьдесят. Хау ар ю дуинг, Алекс? Вандерфул, Пол. Удивился, как положено. Надо отвечать «файн». Переживет. Уже пережил.

В буфете толпа, как всегда. На летней площадке жара. Пенсионер с юбилейной медалью покупает сто грамм теплой водки в мягком дрожащем стаканчике. И ведь выпьет, глазом не моргнет… Оса полюбила селедку под шубой. Кушай, милая, поправляйся, а то вон худая какая…

Переводчица Света спит, откинув голову назад, совершенно не переживая от того, что выглядит очень глупо и некрасиво. А может, она просто об этом не догадывается. Неделю назад она приехала из отпуска в Испании. Почему не хочется в Испанию? а после Светиных рассказов и вовсе… Да и вообще никуда особенно не хочется. Разве что в Шотландию, на родину… Чью родину, Аверкин? Видите ли, в прошлой жизни… Ах, в прошлой жизни…

Вот и Галина Францевна пришла, уборщица. Значит, домой пора. Надо бы молока купить и хлопьев. Толку от них — дорогие, а хватает на два раза… Девушка, мне Ариэль и Комэт… Черт, пасту опять не купил.

Вон эрдельтерьер тащит на поводке тетку. Тетке неинтересно. Она уже не испытывает энтузиазма по поводу окружающей жизни. Вероятно, у нее не такое острое обоняние. Хотя, как раз она всегда учует, что от хозяина пахнет табаком и пивом.

ТВ6, как всегда, дерьмово показывает. Пусть себе эмтиви блямкает… Турецкая женщина притворяется Майклом Джексоном — звуков мало, а ногами чего выделывает… Для нас даже эмтиви — турецкое…

На кухне в стакане со вчерашней колой плавает разлезшийся таракан. Для чего ему крылья? Вы когда-нибудь видели летающего таракана?

Вот и закончился день Алексея Аверкина. И зачем мы на него столько времени угробили?

Что-то он, впрочем, долго из ванной не возвращается, может, хоть повеситься догадался — было бы нам развлечение минут на пять…

Да нет — валяется себе в ванне, полный рукомойник пепла натряс, булькает глубокомысленно.

Аверки-ин! Ты что себе думаешь? Какого мира судьбы решаешь? Ах, про то, что надо бы борной кислоты купить да тараканов повывести? Ты про это уже пятый год думаешь.

Аверкин, ты не знаешь, зачем мы на тебя столько времени потратили? Зачем все это — борная кислота, тараканы, селедка под шубой, глушитель на веревочке? На хрена, Аверкин, а? Не знаешь, конечно…

Ну да ладно.

Пока. Спокойной ночи.

1998

Нет, это не астрологический трактат. Никогда не мог ничего разобрать в этих углах, домах и наклонениях.

Я долго сомневался, верить ли в астрологию и, в конце концов, присоединился к одному литературному персонажу, говорившему: «Как же вы можете утверждать, что счастья нет, когда я его неоднократно испытывал?»

Потому что, действительно, никуда от этого не денешься.

Я вижу все стороны всех медалей и ни в чем в этой жизни не уверен до конца. Могу понять и простить кого угодно, хоть черта лысого, и поэтому с некоторых пор, стал притворяться слепым и глухим, как тот бесхарактерный волшебник из фильма про Золушку. Со временем, впрочем, уже и притворяться не надо… Ну да, Весы, конечно.

* * *

От нее я научился некоторым скорпионским хитростям: когда врешь, нужно говорить как можно больше правды, а смертельно обидеть человека можно, опять же, только правдой. Не всякой, впрочем, а только той, которую он сам про себя знает, но думает, что другие не догадываются.

О, такой правды она знала про всех нас великое множество! И после пары ее пробных парализующих укусов я тоже обзавелся такой же правдой о ней. Не для того, конечно, чтобы пользоваться, с этим я не играю, потому что не люблю оставлять за собой трупов и призраков. Но как только я обзавелся своей правдой, она тут же это почувствовала, и с тех пор мы стали необычайно осторожны друг с другом и, ежемесячно расставаясь навеки, всякий раз совершали что-то вроде ритуального танца, обмениваясь непременными записками с пожеланиями счастья в дальнейшей жизни и благодарностями за счастливые минуты. Нам было что сказать друг другу на прощание. Но мы этого так до сих пор и не сказали, к счастью.