Ну и что, думает, буду я в этой кепке ходить, а потом она свалится, и все закричат «а как ваше фамилие». Не хочу я никого обманывать, думает.

Встал он тогда, взял кепку с вешалки, выбросил её в мусорное ведро, а ведро во двор в бак вынес, не поленился.

Пришел домой и опять стал смотреть телевизор. А сам все про кепку думает.

Можно, например, думает, пришить к кепке лямочки и завязать на подбородке. И никто меня, такого замечательного, ни в чём не заподозрит и не спросит, почему я в кепке купаюсь. Я же никого обманывать не собираюсь. Я же и в самом деле замечательный, только никто этого никогда не замечает, потому что штаны у меня не очень хорошие. Или ещё почему-нибудь. Зря, думает, я эту кепку выкинул.

Вскочил он, побежал во двор, а мусорные баки, оказывается, уже увезли. Три месяца не увозили, а тут за пять минут подъехали и увезли неизвестно куда.

Вернулся человек домой, лёг на свой диван и, конечно же, не умер.

Так и живет он до сих пор, телевизор смотрит. И никто не знает, какой он на самом деле замечательный.

Да нет, конечно же, всё было не так.

Кто же станет такую кепку выкидывать? с ней же огромные тыщи зарабатывать можно.

Этот человек пришил к своей кепке тесёмки и завязал покрепче под подбородком.

И действительно — все у него теперь есть. И жена, и любовницы три штуки зачемто, и квартира, и мебели откуда-то полный дом привезли. Кепка, конечно, грязная стала, воняет. Только никто не обращает на это внимания.

Соберутся, бывало, у него двести человек гостей и пляшут до утра. А человек этот сидит на диване, телевизор смотрит. И всё время думает.

А что, думает, случится, если я сейчас тесемки развяжу?

А я так думаю, что ничего особенного уже не случится.

1993

В данном конкретном пространстве существует несколько верных способов дождаться чего угодно. Из них лично мне известен только один — не ждать.

Только не надо притворяться и косить глазом, тогда ничего не выйдет. Нужно просто не ждать, и оно полезет к вам изо всех щелей, с криком «а вот и я!».

Не вздумайте в него вцепиться. Оно тут же, без всякого крика, просочится сквозь пальцы и уползет в те же щели.

Лучше посмотрите на него с тоской и представьте, что оно останется с вами по гроб жизни.

Оно останется, честное слово.

А ещё в этом пространстве существует несколько верных способов не дождаться никогда.

Не смотрите вы на этот телефон, не таскайте его за собой в ванну — он все равно никогда больше в этой жизни не зазвенит.

И не сидите вы возле этого окна — мимо него пройдут все живые и мертвые этого мира, пролетят все ангелы и птицы, проползут все гады земные на чреве своем, и только одна-единственная тень никогда не вывернет из-за угла.

И не пытайтесь надуть этот мир. Не ложитесь спать с надеждой проснуться от звонка в дверь. Вы проснетесь в три часа ночи, и сегодня уже точно никто не придет, и спать уже не хочется, а до утра с его спасительными иллюзиями еще, ох, как долго.

Наплюйте. Наплюйте на все, и у вас появятся тысячи и миллионы от всей души ненужных вам вещей. Все будут завидовать, но вам и на это будет наплевать».

***

Так думал юный папуас, дрожа от утренней сырости на острове, однажды открытом Миклухо-Маклаем просто так, с похмелья и от дурного настроения.

И кто их просил, этих вечно пьяных великих мореплавателей, сочинять мир по своему образу и подобию, рисовать трясущимися руками Африку и Австралию, отбирать у индейцев Америку и лепить куда попало? Хорошо, что все они, в конце концов, заболели малярией, утонули, сошли с ума и были съедены ими же придуманными дикарями. А то неизвестно чего ещё они натащили бы на этот и без них скособоченный глобус.

Вот и Миклухо-Маклай, простой, ведь, русский человек, лежал бы себе на печке и гордился тем, что все у него не как у людей — летосчисление кривое, свиньи в доме живут, а тоска какая… Так нет же, придумал себе папуасов, хотел, наверное, чтобы они у него счастливые получились. Но у него тоже ничего не вышло. Вот и запил Миклухо, да и выловил както из неназванного серого киселя никому не нужный остров, на котором теперь мучается в предрассветных кустах юный папуас с мокрым луком в руках и дожидается такого же несчастного сумчатого енота.

Иногда, после многообещающего шуршания, из кустов выскакивал неинтересный муравьед или полосатый бело-коричневый младенец.

Эти младенцы таинственным образом расплодились на острове сразу после его открытия Миклухо-Маклаем. Никто не знал, откуда они берутся и как они размножаются, во всяком случае, никто не заставал их за этим занятием, но размножались они удивительно быстро. Применить их к какой-нибудь пользе тоже никому не удалось. Однажды экспедиция людоедов с соседнего острова наловила восемь мешков этих младенцев и торжественно зажарила под бой тамтамов, но есть их никто не стал — вкусом младенцы больше всего напоминали грибы. Людоеды, они, конечно, люди с широкими взглядами на жизнь, но для них грибы — все равно, что кошке огурцы. Есть можно, но противно.

***

«А я всегда завидовал тем, кто твердо уверен в своем существовании.

Как это, должно быть, прекрасно — проснуться утром, посмотреть в зеркало и обрадоваться: «Вот он я, Вася Печкин!»

А я… я смотрю на зеркальное существо, пытаюсь напялить его на себя, втиснуться в него, а оно не лезет, морщит и лопается на спине, и мои глаза никак не желают совмещаться с дырками в его резиновом лице. Так и хожу весь день, как дурацкий кенгуру из детского парка, выглядывая через проеденную мышами прореху в душном костюме, чтобы не растянуться от чьей-то дружелюбной подножки».

***

Так думал сумчатый енот, крупно дрожа в редком кустарнике. Он никак не мог решиться на то, что все равно неизбежно — выйти из кустов и появиться перед папуасом, наперед зная, что все напрасно, что тот будет напряженно смотреть насквозь, и, уже навсегда, остаться ничем.

И тогда зачем это все? Зачем эта дрожь в сырых кустах на никому не нужном острове, зачем это ежедневное выламывание суставов для того, чтобы найти с этим миром ну хоть какие-то точки соприкосновения?

***

«Все это глупости, мой мальчик, — говорил МиклухоМаклай, задумчиво ковыряя дырку на колене. — Тебе, сынок, повыдерут перья, отмоют добела и заставят поливать помидорную рассаду. Можно бороться с наступлением зимы или с дрейфом материков, но с этим миром бороться нельзя. Он одушевлен и начисто лишен иллюзий».

«Иллюзий… Что останется от этого мира, если убрать все эти глупые верунадеждулюбовь? — думал юный папуас, сидя в засаде. — Зачем он мне без иллюзий? И зачем он тогда себе, раз он всетаки одушевлен?»

Папуас подергал мокрую провисшую тетиву, и тут из кустов на мягких непослушных лапах выполз сумчатый енот.

Только не надо на меня кричать.

Да, я разрушил этот город. Сам придумал, сам разрушил. Мой город — что хочу, то и делаю. Одним городом больше, одним меньше.

Все равно вы не знаете ни одного обвинения, о котором я бы уже не подумал.

Никакого плана не было. Все сочинялось на ходу.

Собака задирала ногу, и вырастало дерево с русалкой на самой толстой ветке, а другая ветка, плавно изгибаясь, заканчивалась удавленником. И все это мимо, мимо, как декорация, призванная изображать движение повозки в бездарно драматическом театре моего самого первого и неудачного города. Я тогда ещё ничего не разрушал сам и поэтому, выхватив из реберной части толстомясой империи солидный кусок, сделал свой первый город столицей этой грудинки, нагнав туда подневольных переселенцев в шелковых шарфах с сотовыми телефонами, от всей души ненавидевших это пыльное образование с морозами в августе и комарами в январе. А уже эти переселенцы сами позвали разноцветных турков, которые и не оставили от того города камня на камне. Не то ещё две тысячи лет я спотыкался бы на одной и той же кочке, родной и тошнотворной, как детсадовское какао.