— Чушь! — рявкнул он. — Не лезьте не в свое дело.

Он сунул кулак под седеющую бороду и задумался, глядя на ровную, будто перекушенную двумя челюстями, поверхность пьедестала. Затем он взглянул на нас и сказал зычным голосом:

— В этом жалком сборище вряд ли найдется человек, знакомый с работой молодого немецкого ученого об относительности времени, так что и говорить не о чем.

— Профессор, — сказал префект полиции. — Позвольте познакомить вас с письмом, полученным дирекцией Лувра. Неизвестный похититель согласен вернуть статую за выкуп — сто тысяч золотых франков. Он пишет, что…

— Какое мне дело до ваших полицейских забот! — прервал его Челленджер. — Надеюсь, не для того пригласили меня сюда, чтобы рыскать по парижским трущобам в поисках воров.

— Разумеется, профессор, — сказал Холмс. — Но мы бы хотели узнать ваше мнение…

— Что вы можете понять в моем мнении? — закричал Челленджер, сверля Холмса яростным взглядом. — Позволительно будет сказать, мистер сыщик, что хотя объем вашего черепа близок к человеческому, я сомневаюсь, что он вмещает мозг. Вам следует знать свое место — рынок Петтикот-лейн, где вы можете ловить похитителей рваного тряпья. Вы гнусная полицейская ищейка, вот кто вы такой!

Годы не остудили бешеного характера старика. Он бушевал не меньше, чем в те далекие дни, когда профессор Иллингворт из Эдинбурга публично заявил, что Затерянный мир, открытый нами в дебрях Южной Америки, — сплошная мистификация. Но ярость Челленджера разбивалась о холодную сдержанность Холмса, как морской прибой о скалы моей родной Ирландии.

— Вы неправы, сэр, — вступил в разговор сэр Артур. — Мистер Холмс никогда не служил в полиции.

— Я, кажется, беседую не с вами, — немедленно набросился Челленджер на сэра Артура. — Но если хотите, скажу и о вас. Бросить научную работу, врачебную деятельность и бегать за сенсациями, писать грошовые романы, вызывать духова-вряд ли это отличает ваш уровень, сэр, от уровня игуанодона средних способностей!

Я уже жалел, что привез сюда старика.

— Однако это уже слишком, — сказал сэр Артур, побледнев. — Вы не смеете разговаривать со мной подобным образом.

— Ах, не смею! — взревел профессор, выпячивая грудь колесом. — Так знайте, что мне не раз приходилось проучивать разных нахалов, и не будь я Джордж Эдуард Челленджер, если сейчас не поставлю вас на место!

С этими словами он двинулся на сэра Артура. Тот был очень, очень бледен.

— Вы не сделаете этого, Челленджер! — воскликнул он.

Я попытался остановить старика, но он оттолкнул меня, как ребенка. В следующий момент он кинулся на сэра Артура и обхватил его своими огромными ручищами. Они покатились вниз по лестнице, тузя друг друга. Челленджер продолжал при этом изрыгать проклятия, а сэр Артур только пыхтел, так как его рот был забит профессорской бородой.

И тут Холмс вдруг испустил дикий вопль.

— Джентльмены, ради бога, остановитесь! Обернитесь, умоляю вас!

И мы увидели… Не знаю, как объяснить это чудо, но мы увидели Нику Самофракийскую. Пропавшую Нику! Она будто с неба слетела прямехонько на свой пьедестал. И — еще одно чудо! — у нее теперь были и голова и руки. В одной руке она держала копье, а в другой — боевой рог, приставленный к губам…

Боже милостивый! Я просто не верил своим глазам.

Челленджер и сэр Артур, запыхавшиеся, красные, стояли рядышком внизу, на лестнице, и тоже изумленно смотрели на прекрасную статую.

Затем произошла еще одна поистине невероятная вещь. Рядом с Никой вдруг появился странно одетый молодой человек без сюртука, без шляпы, а у его ног — собака из породы немецких овчарок. Он улыбнулся и помахал нам рукой.

Челленджер так и рванулся к нему.

— Эй, вы, послушайте! — крикнул он. — Одно только слово: из какого вы времени?

— Охотно, — с заметным иностранным акцентом сказал молодой человек. — Сейчас я нахожусь в одном времени с вами… если только вы в самом деле существуете. Это слишком сложно, а у меня нет времени объяснять. Счастливо оставаться!

Видение исчезло, растаяло, растворилось в воздухе.

А теперь приспело время поставить точку, ибо все то, что я мог бы рассказать, покажется сущим пустяком по сравнению с необъяснимым чудом, свидетелями которого все мы были. Жалею только об одном: приходится рассказывать обо всем этом устно — из-за железного запрета, наложенного на прессу.

Утром мы с Виктором и Шадричем встретились, как договорились, возле главного корпуса, чтобы вместе подняться к Семену Семенычу.

Я не выспался, был мрачно настроен и остро завидовал Джимке, который после ночных приключений беззаботно отсыпался на своей подстилке.

— Семен Семеныч у себя? — спросили мы в приемной.

— Да, — ответила секретарша. — Пройдите, он вас ждет.

«С чего это он нас ждет? — подумал я. — Неужели Жан-Жак уже успел побывать у него и…»

Мы вошли в кабинет. Семен Семеныч и Жан-Жак сидели в креслах друг против друга. По-моему, они только что смеялись, во всяком случае, вид у них был веселый. Ну ясно, уже успел, гад, втереть очки директору.

— Садитесь, товарищи, — пригласил Семен Семеныч. — Садитесь и рассказывайте.

Я начал рассказывать, но что-то я здорово волновался, у меня першило в горле, и тогда Виктор стал продолжать. Он хорошо говорил — спокойно, точно и веско. Семен Семеныч, по своему обыкновению, тихонько покашливал, его сухое лицо, перечеркнутое сплошной широкой линией черных бровей, было невозмутимо, хотя мы говорили просто ужасные вещи.

— Вот какая история, — негромко проговорил он, когда Виктор умолк. — И не стыдно вам, товарищи?

— Нам? — вскричали мы с Виктором в один голос.

— Да, вам. Как же вы так легко поверили черт знает во что?

— Что значит — легко поверили? — Я вскочил со стула. — Он же сам признался, что запросил выкуп… И мы видели: в книге подчеркнут вес золотых монет…

— Верно, — сказал Жан-Жак. — Я подчеркнул это, когда перед полетом обсуждал с французами сумму выкупа. Она должна была быть такой, чтобы вызвать сенсацию. Ведь основной интерес для нас представляли газетные сообщения.

— Между прочим, Иван Яковлевич, — сказал директор. — Вам придется позволить Михалевичу. Он ждет не дождется часа своего торжества.

— Торжества не будет. Вы сами видите, Семен Семеныч, что мое предположение относительно «эффекта присутствия» в значительной мере…

— Безусловно. Но, с другой стороны, прав и Михалевич. — Семен Семеныч похлопал ладонью по стопке газет.

Они помолчали немного.

Никогда еще я не чувствовал себя так погано. Выходит, это был все-таки эксперимент, а не… Я чуть было не взвыл, припомнив, с какими чудовищными обвинениями обрушились мы на Жан-Жака.

— Разрешите поинтересоваться, — раздался спокойный и очень официальный голос Виктора, — на каком основании эксперимент держали в секрете от нас? Полагаю, что мы с Калачевым имеем некоторое отношение…

— Справедливо, — прервал его Семен Семеныч. — Признаться, Иван Яковлевич, я не совсем понял, почему вы настаивали, чтобы Горшенин и Калачев остались не посвященными.

— Что ж, придется ответить откровенно, — сказал Жан-Жак. — Эмоции для нас, ученых, не должны играть решающей роли. Но — ничего не поделаешь — все мы люди. Так сказать, homo sum. При всем моем уважении к нашим молодым друзьям, к их, я сказал бы, незаурядным способностям, мне крайне не нравилось их поведение. Дело не в том, что они склонялись к мнению Михалевича об «эффекте присутствия» и не считались с моим, — это их право. Они слишком горячи, Семен Семеныч, да, горячи, грубоваты и склонны к скоропалительным решениям, — особенно это относится к Калачеву. Возможно, я… не совсем прав… но именно поэтому — с чисто воспитательной целью я решил не брать их в рейс.

Семен Семеныч покашлял и посмотрел на меня.

— Однако, — сказал он, — если вы решили наказать их подобным образом, то, сдается мне, и они не остались в долгу.