— Одиннадцатого? — воскликнул я.

— Да. Наташа разыскала ему подшивку «Пари-суар». Кажется, он изучал там объявления. «Пожилой коммерсант ищет молодую блондинку, склонную к полноте, для чтения вслух…»

По-моему, Ленку забавлял оглушительный хохот Шадрича, и она старалась вовсю.

Я же шел и мучительно соображал, пытаясь составить единую картину из разрозненных кусков. Итак, Жан-Жак тайком летал на СВП-7 в Париж и привез оттуда Нику Самофракийскую. Судя по тому, что сказала Ленка, летал он в 1911 год. Во всяком случае, он проявлял интерес именно к этому году. Спрашивается: для чего ему это понадобилось? Проверка возможностей контакта на малых удалениях во времени? Но вряд ли он стал бы это делать без нас. Изучение эстетической ценности древнегреческого шедевра? Опять же сомнительно: Жан-Жак физик, а не искусствовед.

Я вспомнил, как Ленка рассказывала мне с месяц назад, что Жан-Жак берет у нее в институтской фундаменталке французские учебники и словари. Я думал, что он готовится к приезду французов, а теперь этот незначительный факт предстал передо мной в новом свете. Он свидетельствовал о том, что Жан-Жак заранее готовился к путешествию во Францию начала века. Да и вообще я знал: все, что он делает, всегда бывает основательно подготовлено. Он не то чтобы тривиальный педант, а просто в нем сидит очень точно выверенный механизм. Одна только слабость была у Жан-Жака: он любил читать нам нравоучения на морально-этические темы. «Андрей, — говорил он мне, к примеру: — не кажется ли вам, что вы слишком развязно ведете себя в присутствии Семен Семеныча? Вы перебиваете его, закуриваете, не спрашивая разрешения. Нельзя же так, дорогой мой. Вы забываете, что…» Впрочем, он умел вовремя останавливаться, гак что его назидания обычно не выходили за вполне терпимые рамки того, что называют «отечески пожурил».

Не помню уж, кто первый прозвал его Жан-Жаком. Может быть, даже я. Но кличка прилепилась к нему прочно. Да и верно: Жан-Жак Руссо — это точный перевод на французский язык имени, отчества и фамилии Иван Яковлевич Рыжов.

Задает, однако, нам загадки наш уважаемый Жан-Жак.

Мы с трудом дождались субботы. Если дядя Степа не соврал, сегодня ночью Жан-Жак собирался отвезти свою мраморную богиню обратно, и мы хотели поймать… вернее, застать его на месте… Словом, нам нужно было кое-что выяснить.

Ночь была довольно темная. Сквозь облачное покрывало процеживалось ровно столько лунного света, сколько требовалось для того, чтобы в двадцати метрах отличить человека от дерева. Слабо белел ангар, площадка перед ним, мокрая от недавнего дождя, слегка отсвечивала.

Мы долго ждали, укрывшись в тени деревьев, и порядочно озябли. Виктор беспрерывно шмыгал носом и бормотал что-то относительно ночного зефира, который струит эфир, хотя он не хуже меня знал, что гипотеза эфира давно уступила место теории поля. Леня Шадрич был тих и задумчив. Джимка, вызвавшийся провожать меня, немного нервничал, вздрагивал при каждом шорохе и чуть слышно скулил.

Я уж думал, что ничего сегодня не будет, когда вдруг послышалось далекое ворчание мотора. Через десять минут на площадку перед «стойлом» выехал автокран, слабенько высвечивая себе дорогу подфарниками. Под стрелой крана покачивалось на тросах нечто громоздкое. Мы притаились и наблюдали. Шадрич довольно громко лязгнул зубами — кажется, его била дрожь. Да и у меня, признаться, что-то тряслось внутри, должно быть, поджилки. Слишком уж фантастическим выглядело это ночное представление.

Из кабины автокрана вышел человек в плаще и шляпе. Он осмотрелся и отпер ворота «стойла». Затем мы услышали, как заработал мотор крана.

— Пошли, — сказал я, и мы тихонько перебежали к воротам «стойла».

Я заглянул внутрь в тот самый момент, когда раздалось характерное низкое пение автомата предметного совмещения. Ника, обернутая рогожами, исчезла в грузовом отсеке. На мостике СВП появился Жан-Жак. Он сказал дяде Степе, высунувшемуся из кабины автокрана:

— Поезжайте, Степан. Встречать не нужно.

Автокран задним ходом выехал из ангара, а Жан-Жак спустился с мостика, чтобы запереть ворота изнутри.

Дальше медлить было нельзя. Не затем мы мерзли тут полночи, чтобы увидеть, как Жан-Жак улетит по своим загадочным делам, махнув на прощанье голубым платочком. Дядя Степа заметил нас, выехав из ворот, лицо у него было испуганное. Я приложил палец к губам — молчи, мол, — и шагнул в ворота, но Джимка опередил меня.

— Пшел вон! — услышал я сдавленный голос Жан-Жака.

Джимка подбежал к нему, ласково виляя хвостом.

— Пошшел вон! — Жан-Жак огляделся, должно быть, в поисках чего-нибудь, чем можно метнуть в собаку, и увидел меня, а за мной безмолвные фигуры Виктора и Шадрича.

— Так, — сказал он, помолчав. — Что вам здесь нужно?

Ей-богу, я малость оробел, услышав его начальственный голос.

— Добрый вечер, Иван Яковлевич, — стесненно сказал я и прокашлялся. Конечно, глупее этой фразы ничего нельзя было придумать. — Куда это вы собрались?

— Что за скверная манера — подсматривать? — строго сказал он. — Мало ли какое у меня задание, я не обязан вам докладывать. Сейчас же идите по домам.

Вот как! Мы же еще и виноваты…

— Позвольте, — вступил в разговор Виктор. — Вы хорошо знаете приказ о подготовке первого рейса. На каком основании…

— При чем тут рейс? — Жан-Жак повысил голос. — Мне надо кое-что проверить. Ступайте, я не нуждаюсь в вашей помощи.

— А Ника Самофракийская? — воскликнул я; меня уже зло начало разбирать. — Как она попала из Лувра в багажник СВП?

— Ну, если вы в курсе, — уже другим тоном проговорил он, — то вам, вероятно, известно, что сегодня я должен отвезти ее назад.

— Разрешите, мы вас проводим, — сказал я.

— Не надо. Я сам знаю дорогу.

— И все-таки мы вас проводим. Верно, ребята?

Жан-Жак махнул рукой и полез в СВП, а мы за ним. Жан-Жак сразу прошел к пульту и защелкал клавишами путевой программы. Затем он кивнул Виктору, и тот включил хронодеклинатор. Коротко пропели пускатели… На мгновенье застлало глаза… Я огляделся. Все было привычно в рубке. Но я-то знал, что мы уже мчались против течения Времени!

Как хотите, а это был исторический миг! Я удивлялся Виктору: вид у него был самый будничный. Но потом и я взял себя в руки.

То, что я узнал в полете, потрясло меня настолько, что…

Нет, пусть дальше Леня Шадрич рассказывает. Он не из нашего сектора, и поэтому из нас троих он самый объективный.

Как мы вылетели, не помню. Перед глазами был туман: очень странное ощущение — не сон, не обморок, а… полное отключение. Не знаю, сколько это продолжалось, но потом прошло. Я посмотрел на свои часы — они показывали двенадцать минут первого, то есть время вылета, а ведь мы летели уже довольно долго. Я приложил их к уху. Часы стояли.

Андрей насмешливо улыбнулся и сказал Виктору:

— Посмотри на этого лопуха.

На меня, значит. А Виктор сказал мне:

— Брось. В рейсе тиканья простых часов не услышишь. Наш путь займет время между тиком и таком. Хочешь узнать собственное время, посмотри на хроноскоп.

Я посмотрел, и напрасно, потому что хроноскоп, которым они так гордятся, — какой-то нелепый сундук с окошечками, показывающими не время, а некое Эйнштейново число, индекс Козюрина и гиперболический ареакосинус кого-то или чего-то. И все это вместе не то интегрируется, не то логарифмируется, — я никогда не находил здесь особенной разницы.

А когда я попросил толком сказать, который час, Андрей начал мне толковать, что для жителей фотона, не имеющего массы покоя, времени не существует вообще.

Так как я не житель фотона, то ничего не понял и попросил оставить меня в состоянии покоя.

Потом я вспомнил, что в грузовом отсеке лежит великая статуя.

Ника Самофракийская!

Я сказал, что хочу спуститься вниз и как следует ее осмотреть. Ведь не каждый день выпадает такой счастливый случай. Но Андрей язвительно заметил, что легче спуститься в преисподнюю, чем в грузовой отсек во время рейса. Будь я менее деликатен, я бы, конечно, нашел, что ответить на его вечные шуточки. Жена у него такая милая женщина, а сам он…