Уделом женщины является брак, а не бизнес. Не один раз, а дважды он предлагал ей то, что любая другая женщина приняла бы с восторгом, и она дважды презрительно отвергла это.

- Ваша ванна готова, сэр.

Он кивнул и направился вслед за Гастоном через гардеробную, а слова Марии продолжали звучать в его ушах. Ей больше нравится месить тесто, чем быть его женой. Великолепно, подумал он, снимая с себя одежду и ступая в горячую воду. Она предпочитает ему бисквитное пирожное.

Он искупался, вытерся и уселся бриться в кресло с откидывающейся спинкой. Пока Гастон соскребал бритвой щетину с его лица, Филипп закрыл глаза, пытаясь понять непостижимое.

Она сказала, что ее работа важна. Очевидно, быть маркизой, его женой и матерью его детей важным не считается. Она предпочитает остаться одна, лишь бы не принадлежать ему. Поняв это, он застонал, как от боли.

Гастон прервал работу и в ужасе взглянул на него.

- Все в порядке, Гастон, - сказал Филипп, делая глубокий вдох. - Ты меня не порезал.

Несмотря на его слова, слуга тщательно осмотрел его лицо и лишь потом продолжил работу.

Филипп, сидя неподвижно в кресле, старался изо всех сил взять себя в руки. Одеваясь, завтракая, приказывая подать экипаж, чтобы ехать к себе в контору, он пытался подавить свои эмоции.

Его экипаж еще не подали, и ему ничего не оставалось делать, как стоять в вестибюле и ждать. Он вынул часы, проверил время и снова положил их в карман. Он перенес вес своего тела с одной ноги на другую, потом повертел в пальцах шляпу. Он выглянул из окна. Экипажа еще не было.

Выругавшись, он повернулся к зеркалу в позолоченной раме, висевшему в вестибюле. Не было ничего неразумного в том, чтобы предложить выйти замуж женщине, которую только что лишил девственности. Это был просто правильный поступок. Не было ничего неразумного в желании жениться на женщине, которую любишь. Вполне разумно также предположить, что если женщина отдала тебе свою девственность, она тебя любит. И вполне разумно предложить ей замужество.

«Ты мне не предлагал. Ты потребовал».

Он посмотрел на свое отражение в зеркале, и ему вдруг показалось, что он глядит на незнакомца. Он не узнавал свое лицо. Это не было хладнокровное, непроницаемое лицо британского джентльмена с безупречными манерами. В его лице отражались боль, гнев, растерянность и любовь, причем отражались настолько отчетливо, что каждый мог это видеть.

Как он сможет теперь присутствовать на этом ленче? Как он сможет сидеть за столом с двумя дюжинами друзей и знакомых, если каждому из них будет точно известно, что он чувствует? Как он сможет спокойно смотреть, как она входит и выходит с подносами пирожных, если знает, что она предпочла их ему? А если бы она забеременела, то как бы он смог пережить, что его ребенок появился на свет, не имея его имени?

Филипп поправил безупречно повязанный галстук, оторвал едва заметно деформированный лепесток белой камелии, красующейся в бутоньерке на лацкане, и щелчком сбросил воображаемую пылинку с темно-серой визитки. Он понимал, что все эти движения ничего не изменят в его облике, но сейчас они казались ему жизненно важными. Он чувствовал, что единственная женщина, которую он когда-либо хотел, может ускользнуть от него и в третий раз, и сознавал, что на сей раз боль от потери ее уничтожит его.

Филипп слышал, как подъехал экипаж. Он встретился взглядом с человеком, отражавшимся в зеркале, и понял, что так или иначе ему придется изменить свои понятия. Он не собирался повторять снова ту же самую ошибку.

Она приняла правильное решение. Стоя в кухне Эвермор-Хауса, Мария повторила себе эти слова, наверное, в сотый раз за это утро. Она добавляла последние штрихи, украшая пирожные и другие сладости, прежде чем отправить их в банкетный зал, но ее мысли были далеко, а чувства в разброде.

Она заметила любопытные косые взгляды своих служанок, подручных и младших продавщиц, занятых последними приготовлениями к предстоящему ленчу. Она не знала, которая из служанок видела утром Филиппа в ее постели, но было совершенно ясно, что весь персонал знал теперь, что она безнравственная женщина. Однако это не особенно волновало Марию, потому что она никогда не придавала большого значения тому, что думают о ней окружающие, считая, что гораздо важнее то, что она сама о себе думает. Даже потрясающие физические ощущения, которые она испытала, занимаясь любовью, сейчас не так остро вспоминались ей. То, что проделывал с ней Филипп, было великолепно, и, по правде говоря, она до сих пор не оправилась от потрясения, и у нее дрожали колени. Она даже не подозревала, что физическая близость может доставить такую радость. Для тех, кто занимается любовью впервые, это, несомненно, является настоящим потрясением. Но не это, а то, что произошло потом, занимало сейчас мысли Марии, так ей хотелось временами расцеловать Филиппа, а временами убить.

Филипп и только Филипп мог привести ее чувства в столь хаотическое состояние. Никто другой из важных для нее людей - ни ее подруги, ни Лоренс, ни Андре, ни даже отец - не могли так рассердить ее, заворожить или ранить, как это мог сделать Филипп. И так было всегда. Всегда.

Ей вспомнился тот день, когда она впервые встретилась с ним. Серьезный мальчик в коротких штанишках, который сидел под плакучей ивой и зубрил латынь, как будто важнее этого на свете ничего не было, с гордостью сообщил ей тогда, что будет учиться в Итоне. Она даже не знала, что такое Итон. Ей это было неинтересно. Ее заинтриговало то, как он посмотрел на нее, когда она протянула ему руку, - озадаченно, как будто никогда прежде не видывал существа, подобного ей, и несколько испуганно, потому что уже тогда важничал. Большинство мальчишек в то время считали, что с ней довольно весело и что она не такая глупенькая, как другие девчонки. Но только тогда, когда Филипп сломал руку, свалившись с веревочных качелей, соорудить которые она его уговорила, когда он взял всю вину на себя и его выпороли, когда он упорно уверял своего отца, что был один, не упомянув, что она тоже находилась там, она поняла, что они будут друзьями. Она была уверена, что на него можно положиться, что ни случилось бы.

Грохот упавшей на кухонный пол кастрюли и голос выругавшегося месье Бушара вернули ее к реальности, и она попыталась сосредоточить внимание на работе, однако, окинув взглядом лимонные пирожные, которые предстояло украсить, не почувствовала вдохновения.

Работа всегда завораживала Марию. С того самого момента, как отец позволил ей помогать ему на кухне, когда она была еще совсем маленькой, Марии хотелось стать поваром, кондитером. Ей хотелось готовить пирожные для лордов и принцев. И она это делала. Ей хотелось иметь собственную кондитерскую, и теперь она у нее была. Она окинула взглядом кухню, где сновали, словно муравьи в муравейнике, повара в белых фартуках, и вдруг все это показалось ей пустым и глупым занятием.

Этим утром она сказала Филиппу, как важен для нее ее магазин. Так оно и было, по крайней мере до этого утра. Пока Филипп не напомнил ей, что в жизни есть и другие важные вещи. Она снова взглянула на пирожные, которые будут съедены и забыты в считанные минуты.

А вот ребенок - совсем другое дело.

Мария приложила руку к животу. Что, если она уже забеременела? Она не хотела выходить замуж для того лишь, чтобы избежать стыда и бесчестья. Такие вещи имели первоочередное значение для Филиппа, но не для нее. Откровенно говоря, не такой она представляла себе свою будущую жизнь, но если будет ребенок, то она его сохранит и будет растить, высоко подняв голову. Она не будет его стыдиться, что бы ни говорили в обществе. К тому же она никогда не придавала значения мнениям других людей.