К часу ночи он пришел к выводу, что Морфей к нему не торопится. По крайней мере, пока.

Он перекатился на бок и, опираясь на левый локоть, правой рукой нащупал цепочку маленькой ночной лампы. Ее приглушенный свет подчеркнул сдержанную роскошь отдельной каюты номер 340, выходящей на прогулочную палубу по правому борту, ближе к корме «Байу Куин». Из открытого окна (впрочем, никогда не надо называть иллюминаторы окнами) было видно большое красное гребное колесо, чей ровный ритм навевал дремоту. Он один занимал двухместную каюту, поскольку уплатил за оба спальных места.

Это были не койки, а именно кровати, которые удовлетворили бы любого сибарита, путешествующего по реке. Часы на прикроватном столике показывали 10.50. Маленький походный календарь в кожаной обложке сообщал, что сегодня понедельник, 18 апреля 1927 года. Точнее, уже вторник, 19 апреля. «Байу Куин» на линии «Гранд Байу-лайн», которая ходила по Миссисипи до Нового Орлеана, вышла из Цинциннати в полдень понедельника. Первая стоянка должна была состояться сегодня в Луисвилле.

Джеффу Колдуэллу в середине июля должно было исполниться тридцать три года. Он вел преимущественно сидячий образ жизни, но не производил впечатления болезненного или физически слабого человека. Скорее можно было предположить, что он слишком поглощен своими занятиями и вообще анахорет, если бы не саркастический юмор, в котором ему нельзя было отказать. В данный момент Джеффа Колдуэлла мучил неразрешимый вопрос, и ему захотелось глотнуть свежего воздуха.

Свет окрашивал белые стены в бледно-золотистый цвет. Дверь маленькой ванной была распахнута. Вторая дверь вела на палубу. Джефф спустил ноги с постели, сунул их в шлепанцы, набросил поверх пижамы халат. Затем машинально закурил сигарету и вышел на открытую палубу.

Главная палуба, палуба с надстройками, палуба с офицерскими каютами и рулевой рубкой и, наконец, прогулочная палуба — ее, расположенную выше остальных, залитую лунным светом, обдувает свежий ветерок. На ней почти ничего не слышно, если не считать урчания гребного колеса и мягких шлепков волн о борт. Где-то далеко мерцают призрачные огоньки; больше никаких примет жизни.

— В этом рейсе не будет и половины загрузки, — сказали ему в конторе компании в Цинциннати. — Вы же понимаете, в чем дело. Люди с деньгами не хотят открывать для себя Америку, они предпочитают путешествовать за границей. Полные рейсы будут ходить с июня по сентябрь… ну, разве что каюты люкс. Может, вы этого не знали. Вы в первый раз направляетесь в Новый Орлеан?

— Я там родился и вырос.

— Выговор у вас не как у южанина.

— Я получил образование, если его можно так назвать, на Севере.

— И теперь живете в Новом Орлеане?

— Я вообще не живу в этой стране.

— Ну, это меня не касается.

«Да, — подумал Джефф, — это никого не касается». И больше ничего не сказал.

Теперь, поставив локоть на поручни и другой рукой прикрывая огонек сигареты, он продолжал размышлять. Джефф Колдуэлл не мог отрицать, что денег у него более чем достаточно. Поскольку «Диксиленд тобакко компани» продолжала процветать, как она процветает вот уже более сотни лет, с тех пор как его прапрадедушка основал ее в Северной Каролине, ни ему, ни дяде Джилу, брату покойной матери, не приходилось опасаться за свое будущее. Он и Джилберт Бетьюн, ныне окружной прокурор Нового Орлеана, были единственными оставшимися в живых членами семьи. А Дэйв и Серена были единственными Хобартами.

Ответов на вопросы, которые крутились у Джеффа в голове, не было и в помине; они даже не были толком сформулированы. Оставив за собой океан, Джефф поездом добрался от Нью-Йорка до Цинциннати, где его ждало неторопливое путешествие на пароходе в родной город. Почему он так поступает? Почему он думает, что это ему необходимо? Неужели судьба Дэйва и Серены Хобарт, до странности не похожих друг на друга брата и сестры, как-то сплелась с его собственной? Лишь потому, что его дедушка в свое время был близким другом старого коммодора Хобарта, их дедушки…

Или все это получилось так неожиданно из-за полусумасшедшего письма Дэйва.

Оказавшись на прогулочной палубе «Байу Куин», овеваемый клубами дыма из единственной трубы парохода, Джефф Колдуэлл поймал себя на том, что уходит мыслями не столько к последним дням или месяцам, сколько вспоминает последние десять лет. Ведь на самом деле как мало он знал о Новом Орлеане или о родственниках и друзьях его бурной юности! Как мало времени он провел здесь!

В детстве — Северная подготовительная школа, с единственными рождественскими каникулами дома. Отец его умер в 1913 году, мать скончалась год спустя. Он и дядя Джил продали дом Колдуэллов в Гарден-Дистрикт. Затем, несмотря на все неприятности с математикой, он был принят в Йейл. Он не завершил еще первого года учебы в Нью-Хейвене, когда в апреле, практически ровно десять лет назад, Соединенные Штаты вступили в войну, которая всегда будет называться Великой войной.

— Насколько я понимаю, — высказал свое мнение дядя Джил, — ты будешь делать то, что, по-твоему, обязан делать. Или, точнее, то, что, как ты думаешь, хочешь делать. Будь я помоложе, то, наверно, вел бы себя как полный идиот и делал бы то же самое.

Таким образом, Джефф, в жилах которого текла кровь креолов Бетьюнов и англосаксов Колдуэллов, вступил в армию. Сначала долгая унылая базовая подготовка, затем столь же долгая подготовка к офицерскому званию; постоянные, в силу той или иной причины, задержки. Наконец добродушный и одаренный поэтическим воображением второй лейтенант Джеффри Колдуэлл был доставлен во Францию. Но он не успел попасть на фронт и так никогда и не услышал яростной канонады, потому что тут же пришли новости о ложном перемирии — а на второй неделе ноября 1918 года были получены известия о настоящем прекращении огня.

Демобилизованный в мае следующего года, Джефф прибыл на родину и отправился в Новый Орлеан на совещание по поводу его будущего. Джилберт Бетьюн всегда решительно отказывался касаться финансовых дел семьи.

— Когда юрист пытается заниматься финансами своей семьи, — сказал дядя Джил, — то в лучшем случае это означает ссоры, а в худшем — смертельную вражду. Пусть уж лучше ими, как всегда, занимается Айра Рутледж.

Но на совещании по поводу будущей судьбы племянника дядя Джил все же присутствовал. Джефф никогда не забудет тот день 1919 года. Ему еще не исполнилось двадцати пяти лет, а дяде Джилу с его сухим, острым лицом — сорока. Айра Рутледж с грузной фигурой, которая говорила о подступающем солидном возрасте, был истинным воплощением семейного юриста, советника многих преуспевающих фамилий, навещавших мистера Рутледжа в его пыльном офисе над Кэнал-стрит.

— Теперь, когда мы можем снова обрести нормальную жизнь, Джефф, — сказал семейный юрист, — ты вернешься в Нью-Хейвен?

— Думаю, что нет. Мне не позволят начать курс сначала… а значит, я не смогу его окончить.

— Но твои академические успехи!..

— Да, их я и имею в виду.

— Ну и?..

— Моя неприязнь к математике в любом ее виде, сэр, не является простой нелюбовью. Это созревшая ненависть, которую можно назвать патологией. Какой смысл получать самые высокие оценки по английскому языку или истории, если я не смогу понять простейшие алгебраические формулы или соотношения в геометрии, не говоря уж о началах высшей математики? А ведь это необходимо для получения степени по искусствоведению! Не знаю, прав я или нет, но получение степени мне не кажется таким уж важным делом.

— В таком случае, чем ты собираешься заниматься?

— Видно будет. Что с финансами, мистер Рутледж? Как поживает «Диксиленд тобакко»?

Мистер Рутледж заверил его, что компания никогда ранее не была в столь отменном состоянии и что, какая бы сумма ему ни понадобилась (конечно, всегда с объяснением причины), она в течение месяца будет переведена в любой банк по его выбору.