Центр категорически запретил «Фанатику» расшифровываться перед невестой и порекомендовал ему получать от нее сведения о нулевом корпусе «втемную». Однако Энн Кэррингтон не торопилась делиться с женихом служебными секретами. Это свидетельствовало о том, что она действительно умна и серьезна. Ведь Рудольф, как немецкий националист, был в ее глазах потенциальным врагом Америки. Мне оставалось одно: ждать, пока Рудольф обратит свою Аннхен в «нашу» веру.

И я стал терпеливо ждать. Но в марте семьдесят пятого года моему преуспеванию пришел неожиданный и быстрый конец. Развернувшиеся события своей стремительностью напоминали вихрь, который едва не затянул меня в смертельную воронку, и то, что мне все-таки удалось благополучно унести ноги из Аурики, я в значительной степени отношу на счет случая.

Не буду утверждать, что каждый разведчик, долго и активно работающий в одной точке, неизбежно обречен на провал, но смею заявить, что это может случиться со всяким из разведчиков в любую минуту, поскольку в контрразведку, как и в разведку, дураков не берут, а если такое и происходит иногда по недоразумению, то очень скоро дурак самым естественным образом вылущивается из секретной службы и обретает себя, как правило, в какой-либо из сфер духовной жизни общества, ибо здесь практически невозможно определить в денежном выражении ущерб, наносимый обществу тем или иным индивидом.

Я провел в Аурике более двух с половиной лет, а для контрразведчика такого класса, как Роджерс, это был вполне достаточный срок, чтобы вывести даже самого опытного и хорошо замаскированного шпиона на чистую воду. Однако, докопавшись до сути дела, советник президента по вопросам безопасности не спешил закладывать меня со всеми потрохами своему другу Рохесу и отдавать в лапы скорой на расправу ауриканской Фемиды. Как и всякий квалифицированный сотрудник секретной службы, он попытался извлечь из своей находки максимальную выгоду для себя.

Роджерс занялся моей персоной вплотную на исходе марта. Шла последняя неделя месяца, точнее, его последняя суббота. Для государственных учреждений Аурики это был обычный рабочий день. Утром я, как всегда, после завтрака совершил обход гвардейских караулов в президентском дворце и намеревался уже выйти на улицу, чтобы проверить посты внешней охраны, но тут меня окликнул Роджерс:

— Хэлло, полковник! Нет ли у вас желания сыграть со мной партию в шахматы для разминки мозгов?

Предложение американца меня нисколько не удивило. Мы и раньше встречались с ним за шахматной доской. Он играл в общем неплохо, но слишком долго обдумывал ходы, вынуждая партнера то нетерпеливо ерзать на стуле, то зевать. Мне эта медлительность и полное отсутствие азарта мало импонировали, однако Роджерс в любом случае оставался Роджерсом, и демонстративное уклонение от контактов с ним вряд ли могло принести выгоду кому бы то ни было, поэтому я весело ответил, что минут через двадцать охотно доставлю ему удовольствие обыграть меня.

— Вот и отлично, — обрадовался он. — Когда освободитесь, заходите ко мне, а я скажу мисс Мортон, чтоб приготовила нам кофе по-турецки.

В кабинете Роджерса мы уселись в кресла друг против друга за низенький круглый столик, расставили фигуры и закурили. Мне выпало играть белыми, и я сразу же пошел е2—е4. Он, как обычно, не торопился. Появилась Исабель с подносом, на котором стояли две чашечки черного кофе и два наперстка коньяка. Она холодно поздоровалась со мной, даже чересчур холодно. Переигрывает, подумал я, надо сделать ей замечание. Роджерс двинул королевскую пешку на два поля вперед, и игра началась. Партия протекала остро, с переменным успехом, но в эндшпиле мой противник допустил грубую ошибку, подставив короля с ладьей под «вилку». Минутой позже выяснилось, что ошибка эта была преднамеренной. Она являлась одним из элементов хорошо продуманной психологической комбинации, которую я не разгадал вовремя, да и не мог разгадать. Черный король отошел в безопасное место, а мой конь скушал ладью. И тут Роджерс вдруг тихо произнес по-русски:

— Сдаюсь.

Это был хоть и затасканный, но весьма эффективный прием, известный любому профессионалу. В чуждой среде на родной язык тем или иным образом реагирует любой человек, особенно если он находится под воздействием каких-то отвлекающих факторов, и я в данном случае не составил исключения: расслабился, откинувшись на спинку кресла. Роджерс не изменил позы. Только выражение его лица из сосредоточенного сделалось ехидно-ироническим. Мгновенно осознав свой промах, я снова склонился над шахматной доской и спросил:

— Что вы сказали, мистер Роджерс?

— Объявил по-русски о моей капитуляции… Ведь в шахматы меня научили играть русские. В годы той большой войны мне не однажды приходилось вместе с англичанами сопровождать до Мурманска и Архангельска транспорты с оружием и продовольствием для России… Это был сущий ад. Немцы старались утопить нас всеми возможными способами и расстреливали в воде тонущих.

— Ого! У вас, оказывается, героическое прошлое, мистер Роджерс! Догадываюсь, что с тех пор вы недолюбливаете моих соотечественников.

— Это так. И уважаю русских, несмотря на то, что они сейчас наши враги.

— Знаете, мистер Роджерс, меня всегда удивляло ваше умение играть в шахматы лучше нормального среднего американца, но теперь я понял…

— Вы, полковник, тоже играете в эту игру лучше нормального среднего немца… В России все умеют играть в шахматы. Это у них национальная забава. Как у нас регби.

Роджерс встал, давая понять, что разминка мозгов окончена, и я удалился. Мне ничего не оставалось, как ломать голову над тем, что может означать выходка советника президента по вопросам безопасности.

Вечером я по привычке заглянул в бар и нашел там всех его завсегдатаев. Пьяный Чурано уже исполнял на полицейских свистках гимн Аурики. Роджерс, Уилсон и Бессьер кейфовали в своем любимом дальнем углу. Одно место за их столом пустовало. Это было мое место, и я уверенно занял его. Коллеги вели ленивую дискуссию по поводу того, на кой черт Отцу Отечества понадобилось награждать себя еще одним орденом Белого Кондора. Уилсон полагал, что болезненная любовь к регалиям есть атавизм дикарства, ибо именно дикари любят украшать одежду стекляшками и другими блестящими штучками. Бессьер считал, что это всего лишь свидетельство крайнего умственного убожества и нищеты духа. Роджерс соглашался с обоими.

— Это не будет способствовать росту его популярности, — заметил Уилсон.

— А разве он ею когда-либо пользовался? — хитровато осведомился Бессьер. — Нет! Так о каком же росте или падении престижа может идти речь?

— Господин президент не нуждается в любви своего народа, — сказал я. — Без этого атрибута можно обойтись, имея батальоны и доллары.

— Очень правильная мысль, — поддержал меня Роджерс. — Народ любил Альенде, а когда запахло жареным, его защищали сто кубинцев. Пиночет победил, потому что у него были эти самые батальоны и доллары.

— Во сколько же он обошелся Соединенным Штатам? — поинтересовался Уилсон.

— Одиннадцатое сентября стоило нам шестнадцать миллионов.

— Так мало?! — изумился Бессьер. — Насколько мне известно, во Вьетнаме вы оставили сто шестьдесят миллиардов, то есть в десять тысяч раз больше. Кстати, какого вы мнения о вьетнамском народе?

— Вам, очевидно, хочется уязвить меня? — спросил Роджерс спокойно. — Я помню, что французы с самого начала предсказывали нам поражение во Вьетнаме. Так знайте: ваш покорный слуга разделял точку зрения французов. К сожалению, мое правительство не всегда достаточно внимательно выслушивает прогнозы и советы своих секретных служб. Вьетнам — это далеко, дорого и не очень нужно. Другое дело Аурика. Это наша зона, и мы не отдадим коммунистам ни единой ее пяди.

— А как же Куба?

— До нее мы еще доберемся. Надеюсь, с вашей помощью, джентльмены.

— Ну какие разговоры! Разве Европа когда-нибудь подводила американских партнеров? Однако скажите, Роджерс, зачем все-таки вы посадили на место Альенде откровенного фашиста? В Старом Свете это мало кому нравится. Неужели нельзя было подобрать генерала полиберальнее?