Какой же воспитывался характер этими постоянными порками да еще и в угол на целую ночь? Любой психоаналитик скажет, что здесь возможно становление двух типов личности. Либо навсегда в подсознании зафиксируются боль и страх, которые предопределяют слабую волю, послушность и покорность. Либо выработается защитная реакция такой силы, что будет проявляться как агрессия. Понятно, что к первому типу Б. Н. Ельцина никак не отнесешь, и остается только посочувствовать Е. К. Лигачеву, который Фрейда явно не читал и ничего в характере Ельцина и в манере его общения с людьми не понял. Впрочем, КПСС сама нуждалась в таких Ельциных, давно и привычно опираясь на первых секретарей, способных и имеющих возможность кого угодно скрутить в бараний рог.
Первый раз я увидел Б. Н. Ельцина в кабинете Лукьянова, когда Борис Николаевич только что был назначен заведующим Отделом строительства ЦК КПСС. Лукьянов нас познакомил, я понял, что он рассказывает Ельцину о некоторых тонкостях работы в центральном аппарате, и быстро ушел. Отметил только, что никакой радости от перевода в Москву новый завотделом, похоже, не испытывает. Много позже появились публикации разных авторов, хорошо знавших его, которые утверждали, что Ельцин считал себя обиженным таким переводом — его предшественники шли сразу секретарями ЦК КПСС, а он «только» завотделом. Эта обида сохранится надолго и станет, на мой взгляд, одной из главных причин его срыва на октябрьском (1987 г.) Пленуме ЦК КПСС. А после этого возникнет другая обида — его разжаловали «только лишь» в министры СССР, что в его представлении было форменным горбачевским издевательством.
Довольно долго я видел его практически каждый вторник на заседаниях Секретариата ЦК КПСС, сначала за одним из столиков, стоящих вдоль стен, — там сидели обычно помощники секретарей ЦК и заведующие отделами, а вскоре и за главным столом, где места занимали только секретари. Он обычно не участвовал в обсуждении вопросов повестки дня, все легенды об активности, которую Ельцин-де проявлял в этом партийном ареопаге, родились позже и не соответствуют действительности. Только один раз Борис Николаевич, уже ставший первым секретарем Московского горкома КПСС, выступил заметно и привлек большое внимание участников заседания. Речь шла о потере рабочего времени из-за прогулов, болезней и опозданий на работу. Все выступавшие налегали, естественно, на укрепление трудовой дисциплины, на необходимость штрафовать и тому подобные репрессивные меры. Ельцин взял слово и цифрами убедительно доказал, что самые большие потери времени на производстве происходят по разрешениям администрации, превышая потери от прогулов и болезней в 5–6 раз. Помню, что некоторые газеты, отталкиваясь от этого выступления, даже специальные публикации готовили. Но, повторюсь, на секретариате это было однажды.
Меня поразило не столько содержание, сколько пафос его выступления. Он говорил о мастерах, начальниках цехов и производств, разрешающих двух-трехдневные отпуска персоналу, как будто клеймил их за страшные преступления. В сравнительно небольшом зале секретариата, к тому же радиофицированном так, что и самого тихого оратора все прекрасно слышали, голос Ельцина просто гремел. Позже вся страна привыкнет к этому голосу, к обличающей тональности, но тогда это было внове.
Ельцин не только не участвовал в обсуждениях, он даже не среагировал на попытку Лигачева завести разговор о кадровых проблемах Московского горкома. Только насупился еще больше, в дискуссию ввязываться не стал. Поэтому его выступление на октябрьском Пленуме было для всех громом среди ясного неба. Оно теперь тоже обросло легендами, о нем много написано, но вернусь к нему еще раз как очевидец происходившего.
Читатель, уверен, много слышал о том, как Борис Николаевич работал с кадрами — как безжалостная машина. Это знают все, кто с ним работал и даже был весьма близок к нему, предопределяя политические успехи нашего будущего лидера. В рассказах о нем врача К. А. Шадриной, много лет обслуживавшей семью Ельциных в Свердловске, есть примечательная информация: «Бывало, как пленум обкома назначат, мы уже две-три палаты под это дело готовим. Он ведь их там, на пленуме, так чихвостил, что прямо из зала заседаний партийцев везли к нам — кого с приступом стенокардии, а кого и с инфарктом». В столице же «это дело» первыми почувствовали секретари московских райкомов КПСС. Из 33 первых секретарей усидели на своих местах 10, да и те просто ждали, когда до них дойдет очередь. Далеко не всегда замены были удачными. «Мы провели, как оказалось, несколько бессмысленных замен, не улучивших стиль работы и состояние дел в райкомах», — признает и сам Ельцин,[57] оправдываясь тем, что недостаточно хорошо знал кадры Москвы. Недостаточно хорошо для чего — для того, чтобы снимать или чтобы назначать? Делалось все после «открытых и очень острых» разговоров, после которых кто-то даже выбрасывался из окон… Увидев, что кое-где поменял шило на мыло, Ельцин пошел по второму кругу перемен.
Здесь надо отметить, что первые секретари московских райкомов КПСС были на особом положении. Иные московские районы по своему экономическому потенциалу, численности населения и партийной организации значительно превосходили многие области, края и даже некоторые республики СССР. Не могло не учитываться и их столичное положение. Поэтому первые секретари московских райкомов были номенклатурой ЦК КПСС, их избрание согласовывалось с секретариатом, а то и с Политбюро, на повышение они шли то министрами СССР, то вторыми секретарями ЦК компартий союзных республик. И когда новый первый МГК КПСС стал расшвыривать их направо и налево, главный кадровик КПСС Е. К. Лигачев не мог не вмешаться и начал учить Ельцина ленинскому отношению к кадрам.
Реакция московского партийного вождя была, я думаю, вполне предсказуемой. В марте 2001 года в свет вышла превосходная книга «Эпоха Ельцина». Она написана помощниками первого президента РФ и, конечно, с проельцинских позиций. Но тем ценнее факты и документы, которые там приводятся. Из материалов этой очень объемной книги следует, что Борис Николаевич совершенно не переносит никаких назиданий и поучений, характер не позволяет. Что касается Лигачева, то у него как раз есть отдающая резонерством склонность к назиданиям. В общем, Борис Николаевич не мог не обидеться и не разгневаться на Егора Кузьмича.
Солью на его раны было и то, что Лигачев, возглавлявший совсем недавно куда как менее мощную Томскую область, уже член Политбюро, да еще, по сути, второй человек в партии. Ельцин и Горбачеву-то не забыл секретарства в не столь уж большом Ставропольском крае, а уж Лигачеву — тем более. Помнил он и то, что Гришин, которого он характеризовал как человека «невысокого интеллекта, без какого-то нравственного чувства, порядочности… с большим самомнением», обвинял в авторитаризме,[58] был одним из самых влиятельных членов Политбюро и никакой Лигачев не смел его поучать. Все это было нестерпимо, да еще и дела в Москве не так уж ладились, чтобы всю державу удивить. Конфликт был неизбежен.
Может быть, он, этот конфликт, прошел бы «под ковром», как проходили почти все конфликты в высшем руководстве партии — свирепая возня под громогласные заявления о нерушимом единстве в Политбюро, — не ощущай Ельцин поддержку Горбачева. А точнее — не принимай он стиль поведения генсека за поддержку. Он, видимо, решил, что Горбачев уже сделал ставку именно на него, Москва же всегда была главной опорой руководства партии и страны. Не мог он не замечать и того, что генсека порой коробит комсомольская прямолинейность и лихость Лигачева при обсуждении любого вопроса. И Ельцин заключил, что если он поставит вопрос или — или, то решение, как это уже случалось в его жизни, будет в его пользу. Он написал генсеку письмо, которое потом считал чуть ли не политическим заявлением. Оно не раз публиковалось, но читатель, надеюсь, извинит меня за то, что я вновь обращусь к этому письму.
