Я не буду вдаваться в рассуждения о состоянии общественного сознания, которое во многом остается сознанием люмпенизированным, сугубо восприимчивым к поиску врага, виноватого, ненашего человека, которое по характеру своему всегда отзывчиво к идее «большого хозяина», «крепкого кулака» или, по Оруэллу, «старшего брата». Рецидивы такого сознания весьма сильны, и, наверное, надежды на него во многом вдохновляли гэкачепистов. И хотя эти надежды не оправдались, вряд ли стоит данное обстоятельство расценивать как уже свершившееся изменение массового сознания. Расхожее выражение «народ уже не тот» не должно никого успокаивать в этом отношении. Когда речь идет о сотнях миллионов людей, то, как правило, отказывается, что где-то «уже не тот», а где-то еще ой как «тот»! Вот таковы мои соображения. Разумеется, неполные и, как я уже отмечал, субъективные. При этом я не касаюсь проблем организации работы Верховного Совета — они были у всех на глазах, и каждый может судить о них сам.

С уважением

И. Лаптев

В эти же сентябрьско-октябрьские дни возник еще один странный момент нашей общественной жизни. Бывшая печать КПСС и адвокаты членов ГКЧП начали явно согласованную кампанию по улучшению имиджа узников «Матросской тишины». Достаточно быстро к этому подключились и другие средства массовой информации, включая телевидение. Шли пресс-конференции, серии статей, заметок, трогательных подробностей из биографий, интервью с женами, воспоминания, фотографии, заключения врачей. Совершенно определенно выстраивались образы этаких политических Робин Гудов, которых подвигла на путч единственно боль за страну, за народ.

Это и побудило меня затеять одну беседу с М. С. Горбачевым, которая, как мне кажется, глубоко задела его, заставила раскрыться глубже, чем обычно, но была ему неприятна.

В кабинете президента России В. В. Путина стоит виденный нами всеми сотни раз светло-коричневый стол для совещаний, за которым он принимает визитеров, если их больше одного — в том случае он усаживает гостя за приставной столик у рабочего стола. При Горбачеве в этом кабинете стоял другой стол для заседаний — черного дерева, не очень длинный, но широкий, с закругленными углами. За ним могли разместиться восемь, от силы десять человек.

За этим столом сидели — М. С. Горбачев, Р. Н. Нишанов, Г. И. Ревенко, сменивший гэкачеписта Болдина на посту руководителя аппарата президента СССР, и я. Как помечено в моем ежедневнике, обсуждались вопросы, которые, говоря словами Горбачева, «подбрасывала» нам пресса сразу после 5-го съезда, — о полномочиях народных депутатов от КПСС и самого президента СССР. Ведь если Б. Н. Ельцин своим указом приостановил деятельность компартии на территории РСФСР, то в какое положение попадают депутаты от КПСС? Если Съезд народных депутатов СССР, избравший президента, больше не собирается, то сохраняет ли президент СССР свою легитимность? Нашим юристам пришлось основательно изучить эти вопросы и подготовить справки, которые мы как раз докладывали М. С. Горбачеву.

С полномочиями все было нормально. Депутаты избирались от КПСС, а не от республиканских партий, КПСС имела официальную регистрацию в Минюсте СССР, выборы проходили в соответствии с законом и были признаны действительными. Так что действия российского руководства не влекут за собой каких-либо последствий для «красной сотни», как, скажем, ликвидация ВЦСПС не затрагивает полномочий депутатов от профсоюзов. Еще более четко в законе прописан статус президента СССР. Будет съезд, не будет съезда, срок его полномочий истекает лишь 15 марта 1995 года.

Ознакомившись со справками, Горбачев вернул их нам, попросил принести кофе. Разговор пошел о каких-то второстепенных вещах. Кабинет ярко освещался солнцем, казался даже уютным, телефоны молчали.

В этот момент черт дернул меня за язык. Я спросил у президента, как он оценивает кампанию, которая развернулась в средствах массовой информации.

— Какую кампанию? О чем ты? — встрепенулся Горбачев.

— Ну, я думаю, кампанию, как тащить и затащить вас в очередную ловушку, — ответил я.

Президент потребовал объяснений.

Тогда еще не был опубликован ни один «мемуар», не делились своими версиями с читателями ни следователи, ни подследственные, не выступали со своими умозаключениями аналитики. Никто еще не обвинил Горбачева в том, что он сам себя арестовал в Форосе, что он лишь ждал, когда заговорщики придавят реформаторов и позовут его обратно в Кремль. И мне эти мысли также не приходили в голову, хотя один из вопросов возник у меня уже 21 августа, когда я узнал, что почти весь ГКЧП полетел к Горбачеву. Зачем полетел? Почему полетел? Ответить не могу до сих пор…

Объясняясь, я сказал президенту, что кампания в пользу заговорщиков очень опасна для него лично. После того как к ним привлекли такое большое общественное внимание, закрытым судом их судить невозможно. А открытым могут начать судить совсем не их. Залы судебных заседаний будут переполнены благожелательной к подсудимым публикой, и когда двое-трое «радетелей за народ» скажут, что да, президент все знал, был с ними в сговоре, то это произведет тем больший эффект, чем больше удастся разжалобить людей сегодня.

— Да брось ты! — нервно отреагировал Горбачев. — Я могу чем угодно поручиться — никто этому не поверит! Ты думаешь, кому-нибудь все еще не ясно, что я начинал это дело не для того, чтобы самому же его сворачивать. Я столько сил затратил на то, чтобы начать, развернуть процесс демократизации! И что, у кого-то мозги повернутся представить меня душителем этого процесса? Убежден: никто не поверит! Чепуха все это!

И повторил:

— Чепуха!

В ответ я только заметил, что он недооценивает пусть уже и порядком разрушенную, но все еще мощную машину партийной пропаганды и опыт бывших идеологов партии, о чем я могу судить, как ему известно, не по наслышке. Что партийные структуры на местах куда как более влиятельны, чем думают люди, сидящие в Кремле. Что антиперестроечные, антигорбачевские силы никуда не исчезли, и они припомнят ему все.

В этот момент Горбачев, очевидно, потерял над собой контроль. Измотанный путчем и тем, что развертывалось позже, президент приоткрылся и сказал то, что в других условиях осторожно обходил:

— А я что — этого не чувствую, не понимаю? Еще в 1985 году, начиная новый курс, я четко представлял: пока не отойдут от власти, не обессилют, не разрушатся партийные структуры, ничего не выйдет. Каждый последующий день убеждал меня в этом. Но я знал и другое, и мы с тобой об этом не раз говорили: оставь я партию, уйди с поста генсека, она в кратчайшее время могла бы стать самой страшной антиперестроечной силой, и в первую очередь призвать к ответу всех нас…

Мы действительно не раз говорили об этом. Во время одного из таких разговоров коснулись политической судьбы Берия и Маленкова. Вся власть, мыслимая и немыслимая, была после смерти Сталина в их руках. Возглавив исполнительные структуры, один — председатель правительства, другой — его первый заместитель, они отдали Хрущеву не самый важный, по сталинским временам, пост — Генерального секретаря ЦК КПСС. При Сталине он, возможно, и был не самым важным, сравнивать очень трудно — «отец народов» был над всеми постами. Но его наследники не учли, что весь аппарат государственных и общественных структур — это, по сути дела, партаппарат. Тот, кто контролирует аппарат, контролирует кадры, а кадры, как заявлял Сталин, «решают все». Н. С. Хрущев получил контроль над этим всеобъемлющим аппаратом, и мы знаем, что произошло потом: партия «скрутила» и КГБ, и правительство. Мне казалось, что Горбачев очень чутко реагировал на все колебания в системе «партия — государство». Будь на посту генсека другой человек, КПСС даже в первой половине 1991 года еще могла бы заблокировать, казалось, так далеко продвинутую политику новых рубежей.

Президент продолжал:

— Разве ты не видел, какая война шла на каждом Пленуме ЦК? А на двадцать восьмом съезде? Ты это тоже видел. Надо было терпеть, надо было держаться, даже когда на меня чуть ли не с кулаками шли. Но я добивался одного — чтобы номенклатура поняла: либо партия изменится, либо сойдет со сцены. Для многих секретарей оказалось легче сойти со сцены, чем допустить хоть какие-то перемены. Поэтому я сегодня еще больше убежден: мы правильно сделали, начав с политических реформ! Вся история нашего советского общества отмечена тем, что у нас политика давит любую экономику, а уж о демократии и говорить нечего. Разве мы этого не знаем? Сколько раз пытались начать реформы, а результат? Все разбивалось о партийные политические структуры. Они должны были либо измениться, либо уйти. Либо раздавить всю перестройку. Сегодня их заставили уйти. Неужели ты думаешь, что я не предполагал такой вариант? Да главное в перестройке было — передать власть от партии к легитимному парламенту! И только круглый идиот поверит, что я вдруг стал препятствовать этому, что я разваливал партию для того, чтобы все вернуть назад…