На несколько дней воцарилось грозное молчание. Не звонили даже друзья со Старой площади, даже инструкторы — кураторы газеты не подавали голоса. Зато шла лавина телеграмм и звонков со всей страны. С благодарностью за публикацию. С выражением поддержки. Знал бы читатель Сидоров-Иванов-Петров, сочиняющий такую телеграмму где-нибудь в Петропавловске-Камчатском, каким сильным бывает его одобряющее слово!
А потом вдруг все переменилось. Переменилось до невероятности, до наоборот. Снова позвонил Зимянин и хотя опять помянул «группу в редакции», которой я должен остерегаться, но сообщил, что он меня и не ругал вовсе, что он видит в газете положительные перемены, но работа еще предстоит большая, и надо, чтобы редакция чувствовала крепкую руку. В тот же день, опять вечером, позвонил Гришин. Ни словом не упомянув предыдущий разговор, он стал заверять меня, что «мы «Известия» всегда поддерживали и будем поддерживать». Чудеса!
Причины такой перемены я узнал только через 12 лет, уже работая председателем Госкомпечати Российской Федерации. Один бывший работник общего отдела ЦК КПСС, пришедший в Комитет просить дотацию на издание сочиненной им книги, рассказал, что вопрос о «Расплате» был затронут на Политбюро, и Гришин предлагал освободить меня от работы. Но Черненко то ли не понял, в чем суть, то ли был умнее, чем его представляли, но он разворчался и сказал: вот-де только назначили, первый же пустяк в политику превратить хотите, с кадрами так нельзя, с кадрами надо работать. И хотя никто больше мне эту версию не подтвердил, уверен, что нечто подобное только и могло так резко и круто изменить настроение обиженного Гришина.
Столь подробно описываю этот случай потому, что он, на мой взгляд, точно характеризует условия, в которых зарождалась гласность. Каждый редактор газеты или журнала, руководитель радио или телекомпании 80-х годов может рассказать о десятках подобных случаев. Мы все были в курсе происходящего в разных редакциях, поддерживали и оберегали друг друга, зная, что если сегодня «Известия» подняли планку открытости и гласности вот до такой отметки, то завтра «Огонек» или «Московские новости» могут попытаться поднять ее еще выше, если «Аргументы и факты» публикуют, казалось бы, совершенно непроходной материал, то «Комсомолка» или те же «Известия» завтра поставят в полосу еще более острую статью. Это было и до Горбачева, и при Горбачеве: опубликованные за последние годы в различных книгах протоколы заседаний Политбюро свидетельствуют, что чуть ли не на каждом из них поднимался вопрос о «распоясавшихся» средствах массовой информации. И Горбачев нередко тоже давал волю своим обидам на прессу, которые потом, правда, очень умело и мудро амортизировал А. Н. Яковлев.
Поэтому, когда в наши дни слышишь плач молодых коллег-журналистов, что-де у них хотят отнять свободу слова, которую им подарили в 90-м году, это — вопли непонимания истинного положения дел. Никто гласности и свободы слова нам не дарил и дарить не собирался. Мы отвоевывали их по меньшей мере пять лет изо дня в день, из номера в номер, из передачи в передачу. В этой борьбе были успехи, были и отступления, были и контратаки со стороны цензуры, которую нельзя представлять только в облике Главного управления по охране государственных тайн в печати. Охранительные функции выполняла вся многоуровневая идеологическая система КПСС, охранительные, уточню, не для государственных тайн, а для режима. И в 1988, и в 1989, и даже в 1990 году средства массовой информации все еще находились «под колпаком» этой системы и порой были вынуждены откатываться назад, как это произошло, например, с серией выступлений против А. Д. Сахарова незадолго до его смерти. Но с каждым шагом гласности вперед мы чувствовали себя все увереннее и все больше учились сопротивляться любому внешнему нажиму.
Безусловно, власть и тогда искала любую возможность ограничить гласность, как она ищет эту возможность и сегодня. Но на то она и власть. У нее всегда свои законы, свои представления о характере и полноте диалога с обществом, и просто так она своих позиций не сдает. К этому надо быть готовым каждому, кто выбрал себе журналистскую судьбу.
Тогда, в 1984 году, история с «Расплатой» многому научила редакцию «Известий». Мы приняли своими правилами несколько жестких требований. Во-первых, каждый публикуемый факт должен быть неопровержимо засвидетельствован. Не обязательно все эти свидетельства публиковать, но корреспонденту следует иметь их. Во-вторых, если автор прав, если он не погрешил против истины, редакция встает на его защиту при любом развитии ситуации. В-третьих, вынеся на газетную полосу какую-либо проблему, возвращаться к ней столько раз, сколько потребуется, чтобы ее решить. Были еще и в-четвертых, в-пятых, в-шестых…
Все эти правила очень скоро доказали свою важность.
Свободу слова, открытость, гласность часто понимают и трактуют как неограниченную возможность высказаться по адресу руководства страны, тех или иных действий власти, определенных политических или хозяйственных решений. На мой взгляд, это самая легкая дорога, самые ясные проблемы журналистики. Ибо институт власти представляет собой единую структуру — от уровня «вождей» до уровня клерков, выдающих людям справки в собесах и ЖЭКах. И чем ниже идет свет гласности по этим уровням, тем больше препятствий он встречает, тем больше рассеивается в тумане нечеткой ответственности, сложных человеческих взаимоотношений, бюрократических инструкций. Да, на взгляд, скажем, корреспондента центрального издания это мелко, не тянет на громкую публикацию, напоминает поиск «стрелочника», но не случайно говорят: мелочи сильны тем, что их много. Именно на этом уровне конкретных «мелочей» рядовой гражданин каждодневно сталкивается, взаимодействует с властью, с государством. Именно «крапивное семя», как назвал Достоевский племя чиновников, представляет перед сотнями миллионов наших соотечественников государственную машину, соблюдает или нарушает их законные права. Добавьте к этому правовое невежество населения, равнодушие и алчность легиона госслужащих-мздоимцев, мизерные возможности обжаловать их действия — и вы получите убедительное свидетельство того, что свобода слова и гласность просто «вязнут» в условиях жизни нашего народа. Еще заметнее это было в советскую пору, хотя руководство КПСС горбачевской поры и пыталось с помощью гласности вторгнуться в эти проблемы, высветить их, избавиться от наиболее нерадивых и вороватых представителей власти, припугнуть остающихся. Но этим попыткам противостояла огромная масса уже допущенных ошибок и несправедливостей, признавать которые, разумеется, никто не собирался. Кроме того, ведь сама же партия и создавала такую систему подавления людей, предусмотрев для нее своего рода защитные механизмы, которые срабатывали при любом вторжении гласности.
Самым страшным из этих механизмов было анонимное письмо. Никогда ни одному исследователю не сосчитать, сколько судеб порушили анонимки, сколько семей разбили, сколько жизней унесли. Рассматривать, расследовать их предписывалось в обязательном порядке. Каждого неугодного можно было из-за анонимки вызвать «на ковер», исключить из партии, уволить с работы, а то и посадить. Некоторые «служилые люди» виртуозно владели искусством анонимного доноса и успешно расчищали себе карьерную дорогу с его помощью, пока на них самих кто-нибудь не отправлял такой же донос. Читатель может представить себе масштаб явления: середина 80-х годов, разговоры о перестройке, а по стране — сотни тысяч анонимок по любым поводам (изменяет жене, ругал социализм, унес с завода горсть гвоздей, купил вне очереди «Жигули»…). По каждому такому «сигналу» надо было создавать комиссию, разбираться, проводить партийные, комсомольские, профсоюзные собрания, принимать решения. Мерзавцы сводили счеты с не понравившимися им людьми, выступая при этом в одеждах защитников нравственности и справедливости.
Трудно сказать, почему режим так держался за анонимки, — ведь подтверждалось от силы пять-шесть процентов этих доносов, да и то цифра спорная, так как приводили ее защитники анонимных писем. Думаю, что дело было не в этих процентах. Анонимки были мощным и универсальным генератором страха, а система больше всего страхом и держалась, осмелившиеся «выступать» отправлялись в психушки либо высылались из страны, что, впрочем, происходило очень редко.
