Тенденции официального искусства прослеживаются и в новоприсоединенных районах, в частности, в стенописи собора Свияжского монастыря (1561). Здесь и многочисленные сюжеты аллегорического характера, и апокрифические легенды, причем в некоторых изображениях животных явно чувствуется западное влияние. Автор стенописи изобразил царя и настоятеля монастыря Германа в алтарной композиции «Великий вход», которая иллюстрировала литургическое песнопение.

В художественной жизни России произошло парадоксальное явление, на которое обратил внимание М. В. Алпатов. По мере усиления повествовательного начала в изобразительном искусстве московские мастера стали опираться на достижения новгородской и псковской школ. Мастера Новгорода вызывались не только в Москву. Сходным образом формировались кадры ремесленников и в Казани (они набирались в Костроме, Москве, Владимире и других городах). Многочисленные местные школы и направления постепенно сменялись одним общерусским, сохраняя местные особенности только в частностях. Язык изобразительных произведений так же многословен и велеречив, как «многошумящия» послания царя. Художники этого времени, чтобы воспрепятствовать разномыслию, пытаются объяснить каждое слово иллюстрируемого ими текста — будь то житие святого, легенда из Ветхого завета или притча. Произведения перегружены деталями, многочисленными фигурами, лишь косвенно относящимися к теме; они лишены той глубины, цельности и величественности, которой по праву гордится русское искусство XV в.

Во время Ливонской войны, поглощавшей большие средства и требовавшей напряжения сил всей страны, несколько ослабела и строительная деятельность. Был сооружен только один более или менее значительный храм — Успенский собор в Вологде, задуманный как повторение московского. Это отвечало тогдашнему желанию Ивана IV перевести в Вологду столицу государства и митрополичью резиденцию. Но Успенский храм в Вологде (1568–1570) — огрубленный вариант московского собора. Стены его лишены колончатого пояса, окна очень высоко подняты к закомарам. Суровое и тяжеловесное здание производит впечатление скорее крепости, нежели обычного храма, и передает свойственную Грозному гигантоманию и суровый дух опричнины.

В 70-е годы прекратилось создание каких-либо новых памятников архитектуры и живописи.

Влияние церкви и самодержавной власти смогли затормозить и видоизменить развитие культуры, но не уничтожить ее. Народ оставался хранителем ее ценностей и той основы, на которой возник новый подъем культуры в XVII в. Народная традиция наиболее непосредственно проявляется в прикладном искусстве. К сожалению, большая часть произведений прикладного искусства не дошла до нашего времени. Сгорели или искрошились от ветхости знаменитые кирилловские чаши — «потешельные» (праздничные) и «гостиные», исчезла известная на всю Россию калужская и тверская посуда, отличавшаяся простотой и дешевизной. В Твери делались ставцы белые и красные с «кровлями» (крышками) и без них, осиновые белые блюда. Стерлись вологодские «репчатые» или украшенные костью, тверские простые и олифленые ложки.

Сохранились только знаменитые новгородские коробьи — красные и желтые, окованные черным и белым железом, снабженные замками. Коробьи — непременная принадлежность монастыря и монастырского подворья, богатого боярского и купеческого двора — использовались также для хранения царского архива и казны. Коробьи новгородского производства расходились по всей стране и вывозились далеко за ее пределы. Уцелели и немногочисленные прялки, каждая из которых — будь то расписная или резная — воспринимается как чудо красоты.

Не сохранились деревянные изделия прикладного искусства, широко употреблявшиеся в быту: украшенные резьбой или росписью, то геометрической, то растительной, рубели, коромысла — нехитрые хозяйственные принадлежности, носившие неповторимый отпечаток мастерства рук, изготовивших их, и сохранившие традиции местности, откуда вышли эти вещи. Пожалуй, в области деревообработки, не регламентированной строгими нормами государственных или церковных распоряжений, мог дольше сохраниться дух неповторимости, противоборствовавший единообразию, охватившему культуру.

Этой тенденции противостояла и устная народная культура. Игры, вождение медведей, сопровождавшиеся острыми шутками о правителях, будили живую мысль народа, вызывая противодействие церкви и государства.

Русская контрреформация вела ожесточенную борьбу с народным искусством и, в первую очередь, скоморошеством, Представление о скоморохах как «видимых бесах» проникло и в апологетическую литературу. Крестьяне, судя по былине о Вавиле-скоморохе, поддерживали «веселых людей», живших в деревнях с ними рядом. Ненависть церковников вызывали и остатки языческих обычаев — русалии на Иванов день, поминание родителей в троицкую субботу и другие народные празднества. Несмотря на запрещение народной музыки — «гуслей, и смыков, и сопелей, и всякого гудения», она оказала влияние на военную музыку XVI в. В 60-е годы вошло в обычай перед началом битвы «бити по набату и в сурну играти».

Терпела русская церковь только юродивых. Предание приписывало псковскому юродивому Николе заслугу спасения Пскова. Он встретил Ивана IV при въезде в город и поучал его «ужасными словесы еже престати велия кровопролития». Грозный не послушался. Тогда Никола послал царю кусок сырого мяса. На что Грозный ответил: «Я христианин и мяса в пост (дело происходило во время великого поста. — Авт.) не ем». Никола заметил: «Неужели съесть постом кусок мяса какого-нибудь животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?». Он предупредил, что с царем «случится какое-нибудь серьезное происшествие, если он не перестанет умерщвлять людей». По другому преданию, Никола остановил казни словами: «Ивашка, Ивашка, до каких пор будешь ты без вины проливать христианскую кровь. Подумай об этом и уйди в эту же минуту или тебя постигнет большое несчастье». Испуганный словами юродивого, Грозный якобы отказался от казней в Пскове и быстро покинул город.

XVI век дал России Василия Блаженного, канонизированного церковью в 1588 г. Этот «святой» выступал в роли правдолюбца. Он наказывал недобросовестных продавцов, укорял Грозного за то, что тот, стоя в церкви, думал о новом дворце, строившемся на Воробьевых горах. Житие этого юродивого обрастало легендами, в которых народ делал его обличителем неправедных деяний царя. Хотя Василий не дожил до опричнины, по преданиям, в Новгороде во время похода Грозного Василий, находившийся якобы в какой-то пещерке у Волхова, зазывает к себе царя, угощает его, подобно Николе, сырой кровью и мясом. В ответ на отказы царя он показывает ему души невинных мучеников, возносящиеся на небеса. Царь в ужасе приказывает остановить казни. В преданиях о юродивых ясно слышится голос народа, резко порицавшего бессмысленные расправы Грозного. Не менее отчетливо прозвучал он и в песнях. Народ осудил скорый и неправый суд Ивана IV в песнях «Взятие Казани», «Гнев Ивана Грозного на сына», его безжалостную расправу над новгородским населением, заклеймил прозвищем «вора и душегуба» царского сатрапа Малюту Скуратова и ненавистную Марию Темрюковну, в которой народ видел виновницу перемен в государстве.

Вера в непобедимые силы народа звучит в песнях о чванливом Кострюке-Мастрюке, воплотившем реальные черты одного из инициаторов опричнины черкесского князя Михаила Темрюковича. Кострюк, похвалявшийся «выбороть матушку каменну Москву», оказался слабее первого же бойца, вышедшего против него. Заслугу взятия Казани, главного внешнеполитического успеха времени Грозного, народ приписывал не столько царю, сколько безвестному пушкарю, сумевшему организовать подкоп и взрыв под стенами города. Народная память надолго удержала представление о беспримерном подвиге освобождения пленных в Казани в песне «Молодец зовет девицу в Казань»: