С точки зрения современной нейрофизиологии, лобные доли — это святая святых, средоточие высших психических способностей человека. Мы не сильно погрешим против истины, если скажем, что эти небольшие луковицеобразные выросты, лежащие впереди слуховых и двигательных зон коры и занимающие у современного человека около трети больших полушарий, делают из нас людей в буквальном смысле слова. Читателю наверняка приходилось сталкиваться с субъектами, отмеченными печатью легкой лобной недостаточности. Таких людей психиатры называют «салонными дебилами», а в общежитии держат за элементарных дураков. Они могут иметь великолепную память и быть достаточно образованными, они практичны и хитры, они даже проявляют недюжинные способности (например, шахматные или музыкальные), но при этом демонстрируют блистательную тупость во всем, что касается принятия сколько-нибудь нетривиальных решений. Такой человек никогда ничего не выдумает: все его поведение строится на заимствовании уже готовых решений, иногда очень изощренном. Сохраняя в полном объеме наработанные профессиональные навыки, он не сможет справиться с задачей, требующей новых подходов.
Еще более важно то обстоятельство, что лобные доли являются органом социального мышления. Люди с выраженной лобной патологией склонны реагировать ситуативно. Не умея построить собственный план, они либо воспроизводят готовые стереотипы, либо подчиняются сиюминутным импульсивным порывам. В этом смысле весьма показательна вошедшая едва ли не во все учебники история Финеаса Гейджа, старшего мастера бригады дорожных строителей, которому в сентябре 1848 года навылет пробило железной трамбовкой череп. Серьезная травма никак не отразилась на состоянии его здоровья, если не считать той малости, что Гейдж сделался совершенно другим человеком. До ранения он был мил, тактичен и предупредителен, но дырка в голове изменила его поведение на сто восемьдесят градусов. Душка Гейдж стал невыдержанным, взрывным и откровенно грубым. Бригаду ему уже не доверяли, да он не особенно к этому и стремился, предпочитая зарабатывать на хлеб демонстрацией трамбовки и себя любимого. Редкая беспечность в сочетании с откровенной брутальностью образовала самую настоящую гремучую смесь. При этом сколько-нибудь выраженной интеллектуальной недостаточности у бывшего дорожного мастера отмечено не было.
Две мировые войны дали в руки психиатрам бесценный материал в виде десятков тысяч больных с лобной патологией, а широко практиковавшаяся одно время фронтальная лоботомия (у тяжелых шизофреников) увеличила этот список. Вердикт был однозначен: лобная недостаточность не только сказывается на высших психических функциях человека, но и приводит к дезориентации тормозных процессов в головном мозге, в результате чего больные становятся практически неуправляемыми. Про таких субъектов обычно говорят, что у них нет сдерживающих центров. Так что лоб — штука важная, и, по-видимому, совсем не случайно интеллектуалов в Англии зовут «высоколобыми», а в Америке — «яйцеголовыми»…
Но вернемся к неандертальцу. Убегающий назад лоб оставлял слишком мало места для полноценно развитых лобных долей, поэтому социальная жизнь палеоантропов была предельно нестабильной. Нарождающийся коллективизм все время «размывался» вспышками необузданной ярости и других проявлений социального антагонизма, поэтому образование больших устойчивых сообществ всегда было под вопросом. Несовершенные тормозные процессы не могли обуздать бешеный накал стихийных страстей, расшатывающих первобытный коллектив. Попросту говоря, неандерталец был еще слишком зверем, а вот его вооруженность, его техническое оснащение предполагали уже совсем другой уровень социальной организации. Археологические находки тоже отчасти работают на эту гипотезу: сообщества палеоантропов почти никогда не превышали 15–20 особей; к более сложным и структурированным объединениям они, судя по всему, были неспособны.
Совсем иначе — у Homo sapiens. Сдерживающие центры работали у него не хуже, чем у нас с вами, поэтому он без особого труда мог объединяться в большие группы, если обстоятельства того требовали. Разве был в состоянии анархический неандерталец, до глубины души пораженный язвой индивидуализма, успешно противостоять своему дисциплинированному сопернику? Только сознательное самоограничение позволило нашим пращурам победить опасного противника и направить стопы в светлое будущее, к вершинам цивилизации.
Непобиваемым джокером кроманьонца оказался принцип, спустя много тысяч лет столь удачно сформулированный Наполеоном Бонапартом: «Два мамелюка, безусловно, превосходили трех французов; 100 мамелюков были равноценны 100 французам. 300 французов большей частью одерживали верх над 300 мамелюками, но 1000 французов уже всегда побивали 1500 мамелюков».
Разумеется, это не более чем умозрительная реконструкция. Всех причин, решительно и бесповоротно поменявших антропологический пейзаж верхнепалеолитической Европы, мы, похоже, никогда не узнаем. Не подлежит сомнению только одно: работало сразу несколько факторов, в числе которых были новые охотничьи приемы, принесенные пришельцами с юга, и их прогрессивные каменные технологии, и суровый климат вюрмской ледниковой эпохи. Не исключено, что лобная избыточность кроманьонцев тоже могла внести свою лепту в непростые процессы, развернувшиеся на степных просторах европейского континента. Дружное наступление дисциплинированных сапиенсов вынудило аборигенов сдавать позиции одну задругой.
Нам уже приходилось говорить об исключительной насыщенности природных популяций мутациями. На это следует обратить самое пристальное внимание. Дело в том, что мутации, сберегаемые в коллективном генофонде вида, как правило, находятся в скрытом, непроявленном состоянии. Извлечь их на свет божий проще всего с помощью близкородственного скрещивания (так называемого инбридинга), которое немедленно выбрасывает на поверхность изобилие фенотипов, сразу же подхватываемых отбором. Палеонтологам хорошо известно, что даже сравнительно небольшая изолированная группа может дать начало новому эволюционному витку.
В связи с этим имеет смысл задуматься над феноменом одомашнивания собаки; это знаменательное событие произошло очень давно — в мезолите или даже верхнем палеолите (в распоряжении археологов имеются наскальные изображения охотников в сопровождении четвероногих друзей). Собака стала первым животным, разделившим с человеком непростые тяготы его повседневного существования. Понятно, что имени этого гениального селекционера история каменного века до наших дней не донесла. Слово «гениальный» здесь не случайно, потому что приручение диких псовых (а других под рукой у первобытного человека не было) — задача невообразимой сложности. Дикие собаки динго, сопровождающие племена австралийцев и пробавляющиеся объедками с барского стола, — отнюдь не домашние животные. В пустынях южного континента между людьми и собаками установился вооруженный до зубов нейтралитет: то люди первыми заметят дичь, и тогда собаки настораживаются в ожидании поживы, то собаки выгонят зазевавшуюся скотину навстречу охотникам и усядутся в отдалении — вдруг чего перепадет. Но людей и собак всегда разделяет своего рода демаркационная линия, перейти которую смерти подобно.
Исходным материалом для одомашнивания могли быть только волки или их доисторические предки. («Шакалья» гипотеза Конрада Лоренца сегодня отвергается большинством специалистов.) Дикие псовые вообще нелегко приручаются: сколько волка ни корми, а он все равно в лес смотрит. И все-таки когда-то давным-давно это удивительное событие произошло. Причем собака — это едва ли не единственный вид, с которым у человека установились самые доверительные отношения. Попытаемся представить, как было дело.
Наверное, наши предки брали для обучения волчат, потому что взрослое животное по-настоящему приручить невозможно. Детеныши всех млекопитающих чрезвычайно любознательны, игривы и легко идут на контакт.
Это совершенно необходимый этап их развития, ибо только в игровой форме они могут освоить те модели поведения, которые пригодятся им во взрослой жизни. И только уникальная пластичность детской психики позволяет добиться этого в столь сжатые сроки. Но по мере взросления характер детенышей начинает постепенно портиться — они становятся все более недоверчивыми, агрессивными и независимыми. Очевидно, что не все волчата могли ужиться с человеком: одни сами убегали в лес, а других, с которыми ладить становилось все труднее, люди просто убивали. Оставались только самые послушные, дольше всех сохранявшие щенячье дружелюбие и общительность. Это был своего рода искусственный отбор на хороший характер, на сохранение детских черт до взрослого состояния.
