Сколько ни оттягивай страшные мгновенья, а глаза открывать надо. И вот мучительно разлепливаю вежды — передо мной река, за рекой — лес, за лесом — солнышко первые свои лучи перышками на небо набрасывает. Стало быть, это Волхов, и мы все еще в Ладоге, а я — несчастный и грешный отрок Савва. Надо бы уж что-то и ответить господину своему, покуда он не обласкал мою спину еще чем-нибудь тяжелым и убийственным.

— Ужели вся Земля Русская, Славич, миленький?

— И никакой я тебе не миленький! — отвечает князь светлый, и в голосе его я лишь едва-едва угадываю, что он еще каким-то единственным оставшимся перышком меня любит, хотя и гневается без всякой меры. Что же я такое учудил намедни? Отрывками в гудящей от боли голове моей пронеслись вихрем осколки событий — вот я дерусь с Ратмиром, все норовлю прямо в рыло ему заехать, убить хочу… вот меня в окно бросают… вот я снова возвращаюсь и все кричу: «Ладко, братушка! Разве и ты супротив меня?»… и снова меня всем миром валят и мутузят… Да за что же?!.

— Ох, Славич, не мучай меня, а возьми нож да убей лучше, раз я такой у тебя поганый отрок!

— Хох! Убейте его! Легкого спасения себе захотел! Подло безобразничал и подло от ответа уйти хочешь? Не выйдет, собака! Вставай на ноги и принимай действительность!

Легко сказать — вставай!.. А если встать нет никакой возможности?

— Дай отсрочку, свете мой светлый! Голова будто ад клокочет. Врал вчера Ладко, что от его напоев никакого болезного похмелья не бывает. Все-таки, согласись, Славич, ладожский посадник — невиданный болтух, согласись! Согласен?

— А я говорю, вставай да пойдем со мною. Судить тебя сейчас будем!

— Ну встаю уж…

Ох, братики, до чего же встать было трудно! Все так и плыло в глазах. Глянул на Славича — туча! Громы в нем рокочут, молнии поблескивают, сейчас как громыхнет во всю силу, как полыхнет огнедышащим перуном!.. Но что же такое было вчера, если даже суд надо мной затевается?.. Иду следом за князем моим, а вспоминаются по-прежнему только осколки — вот я во время пиршества с Ратмиром перебраниваюсь, курячьей ногой в него швыряю… вот мы со Свякой тайно к его девойкам улизнули… эх ты, грешно вспомнить, с девойками-то я поучаствовал!.. Как же теперь в глаза невесте загляну?.. А главное, Александр и Ратмир нас застукали… Видать из-за этого я потом с Ратмиркой и схлестнулся… А Ладко, предатель, недолго на моей стороне был, когда уже побоище развернулось…

— Славич! Да погоди ты, княже любезный! Ну хотя бы расскажи, за что меня судить будете? Неужто я убил кого-нибудь?

— Кабы убил, аспид, так теперь не шед бы со, мною, а лежал бы где-нибудь в углу, завернутый в рогожу.

— Слава Тебе, Господи! Царица Небесная! Архангеле Гаврииле! Святый Савво Стратилате, моли Бога о мне! — взмолился я, но, честно говоря, не столько даже от искреннего обращения к небесному покровительству, а из хитрости — зная, что на Александра должно подействовать мое вдохновенное, хотя и похмельное, боголюбие.

Но видно, я и впрямь могуче давеча отличился, ибо его не проняло. Он еще суровее молвил:

— И как не почернеют эти уста, которые еще недавно порождали словесную скверну, которыми лобзались блядные прелести! Господь лишь по великой милости не сожжет дотла сей язык, ворочавший хулу и срамоту!

От таких слов мне сделалось до того худо, что я и впрямь почувствовал жжение на губах и языке. И испугался, что они вспыхнут и сгорят дотла по слову Александра, ибо слово его способно было сокрушать мир.

Ноги мои подкашивались от ужаса. Дурацкий похмельный ветерок веселья мигом исчез, навалилось предчувствие неминуемой казни. И тут мне вдогонку до боли вспомнилось, как дивно вчера пел Ратмир, как он превзошел самого себя, как таяли сердца. Боже мой! Он играл на струнах и пел долгую песню о северском князе Игоре Святославиче, о его походе на половцев, и все плакали, когда он запел про плач Ярославны: «Взлелей, господине, мою ладу ко мне, а бых не слала к нему слез на море рано!» Да я сам тогда зарыдал, как дитя, и все простил Ратмирке, всю его спесь новгородскую. Я потом через стол даже перелез, когда он петь окончил, и обнял его и всю морду ему обцеловал… Почему же потом мы так дрались с ним жестокосердно?.. Боже, как могло такое произойти?..

Мы вошли с Александром на посадничий двор. Здесь стоял под деревьями стол, на столе возвышались кувшины, и в тарелках светилась свеженарезанная копченая стерлядь. За столом сидели трое — посадник Ладимир, боярин Роман Болдыжевич и Сбыслав. При виде меня взоры у всех сделались щетинистые, а Быся даже вскочил:

— Вот он, бисов предстатель!

Ишь ты, каким словом меня встречает!

— Почто же ты меня, христианина, так величаешь, братанич Сбыслав Якунович? — вежливо спросил я.

— Мне таких братаничей не надобно, — ответил Быся.

— Ладно, — вздохнул я. — Стало быть, нет больше у меня тут братаничей?

— Нету, — жестоко произнес боярин Роман.

— Однако он и помереть так может… — первым вступился за меня посадник. Добрая душа! — Дозвольте, я пива ему налью. Мы тут, Савва, пиво Пием новое.

— Спаси тебя Бог, Ладко добрый, — произнес я, принимая из рук Ладимира кубок с пенным напитком. — Поздравляю тебя с именинами, Гавриил… Не ведаю, как тебя по отчеству.

— Милошевич я. Ладимир Милошевич. Отац мой был Милош Отрадич.

— Здравия тебе, Ладимир Милошевич! И отцу твоему Милошу Отрадичу — слава! — сказал я, хватаясь за серба, как утопающий за соломинку, и быстрыми глотками осушил кубок. До чего же пиво в нем оказалось вкусное и холодное! Теперь мне и судиться и помирать легче было.

— И зачем ты, Ладко, такое мягкосердие к нему выказываешь! — рассердился на посадника Сбыс.

— Затем, братушки, что свякое со свяким случается, — ответил мой заступник. — И верх того — имя у него для нашего слуха велми славное. Три года назад скончался наш светоч свей Сербии — архиепископ Савва, заповедавший нам четри слова — «Само слога Србина спасава», что значит — «Токмо единство спасет Сербию». А теперь там другой светилник загорается — епископ Савва новый. Да и река у нас в Сербии — Сава. И там, где Сава впадает в Дунай, стоит наша српска столица — Београд. И, кроме всего прочего, сегодня не только день Архангела Гавриила, но и отмечается память Стефана Савваита. Вот мне и жалко вашего Савву, хоть он и озорник, безобразник.

— Да он хоть помнит, какое скотство вчера вытворял? — спросил боярин Роман. — Помнишь?

Я замер и хотел было что-то сказать покаянное, но вместо этого вдруг хмель вчерашний взыграл во мне, и я ни с того ни с сего возьми да и ляпни из песни про Игоря, которую вчера пел Ратмир:

— О Русская земля! Уже за шеломянем еси!

— Придуряется! — хмыкнул боярин Роман. — Ну что? Будем бить?

— А бейте, — махнул рукой я. — Все равно, как я вижу, не жить мне. Хотя и не знаю, какое такое непотребство мог я намедни исполнить, за которое теперь столь суровый суд терплю.

— Не знаешь? — удивился князь Александр. — А как топором своим стол надвое переломил, помнишь?

— Стол? Надвое? — Лютым морозом вмиг обдало всю мою спину, а во рту вновь пересохло, будто не пил никакого пива нового. — Зачем же это я?

— А ты всех хотел порубить, — сказал Сбыся. — Кричал, що лучше можешь спеть, чем Ратмирка. Кричал, що один всех свиев побьешь, а мы, мол, только можем в сторонке стоять да глядеть. Топор у тебя отняли, так ты стал лавки и кресла в нас метать, тевтону Гавриле лоб разбил так, что тот рудою залился. Орал: «Нам тут только тевтонов не хватало!» И сего не помнишь, пес?

— А Ратмир? Ратмир цел? — чуть не плача спросил я, мало заботясь о судьбе тевтона Гаврилы.

— Спит он. Не бойся, не вечным сном, — сказал Александр. — Но глаз ты ему все-таки подшиб, собака.

— А еще кому ущерб от меня получился? — пролепетал я сохлым ртом.

— Больше особенных ран никому не нанес, но сколько утвари перебил и переломал — несусветно. Что говорить, такой добрый пир испортил! Как теперь извета просить будешь, не знаем, — прикончил меня Роман Болдыжевич.