Степан же приступил к выполнению своего плана и в этом тоже преуспел полностью.

Он представился князю как сын небогатого литовского дворянина, как рьяный защитник православия и борец против засилья католичества.

Ну что тут говорить — Степан был умен, молод и красив, хитер и коварен к тому же. Уже через неделю он стал самым любимым приближенным князя, и Михайлушка души в нем не чаял. Через две недели Степан достоверно знал очень многое. Знал, что через месяц в Кобрине состоится огромное празднество по случаю бракосочетания и свадьбы князя Федора Бельского и княжны Анны Кобринской.

Знал, что князья Ольшанский и Олелькович будут там со своими приближенными.

Знал, что Медведев непрерывно находится при Бельском.

Знал, что братья только за этот месяц встречались в окрестностях Кобрина дважды. Оба раза Олелькович умолял Степана поехать с ним, но тот, разыгрывая скромность и робость перед лицом таких сиятельных вельмож, оба раза отказался, опасаясь быть узнанным с близкого расстояния Медведевым, Ольшанским или кем-либо из людей Федора, которые могли хорошо запомнить его, преследуя в прошлом году.

Он, наконец, знал, что на свадьбу приглашен король и уже получено согласие на его прибытие.

Степан не сомневался в том, что на свадьбе должно произойти чрезвычайное, исторически поворотное событие, и нетрудно было догадаться какое.

Теперь необходимо получить убедительное письменное доказательство намерений заговорщиков.

Случай представился.

В самом конце сентября, в один пасмурный осенний вечер, ровно за три недели до кобринской свадьбы, Степан, наконец, получил то, чего так долго ждал.

В тот день князь Михаил Олелькович находился в дурном настроении и с утра пил. Разумеется, в компании любимых придворных, первым из которых, к зависти остальных, стал теперь Степан.

К вечеру князь устал и дал понять гостям, что хочет остаться один.

Все потихоньку разошлись.

Степан удалился в опочивальню, которую князь выделил в своем слуцком замке любимому фавориту.

Однако князь не спал — свечи в его рабочем кабинете горели, и Степан рискнул.

Осторожно приоткрыв дверь, он заглянул в кабинет.

Князь Михаил Олелькович, одетый в самое нарядное платье, которое он надевал, лишь когда отправлялся на прием в королевский дворец, стоял перед большим зеркалом из тонкого листа отполированного серебра и, глядя на свое отражение, что-то говорил, размахивая одной рукой и заглядывая в какой-то лист бумаги, которую держал в другой.

Степан нарочито покашлял, чтобы привлечь внимание князя.

Олелькович обернулся и очень обрадовался:

— Степан! Ну и молодец! У тебя нюх, как у гончей! — Он громко расхохотался. — Я как раз хотел за тобой послать! Ну-ка выпьем, и я тебе кое-что покажу!

На столе стоял большой восточный серебряный сосуд, и Олелькович налил из него себе и Степану.

— Живая вода! — воскликнул он и осушил кубок.

Степан едва не поперхнулся от жгучего, очень крепкого напитка, но выпил.

— А теперь смотри и слушай!

Олелькович заглянул в бумагу, которую положил на стол, и теперь Степан увидел, что это была страница, грубо вырванная из какой-то старинной книги.

Олелькович встал в позу и торжественно начал:

— Мы, Михайло Олелькович, Божьей милостью великий князь литовский, и польский, и русский, и жмудский, и прочая, и прочая, жалуем тебя, дворянина и слугу моего званием… Ну, Степан, — вдруг выйдя из роли, спросил он просто, — каким званием тебя пожаловать?

— Не знаю, — смутился Степан. — О! Может, стольником?

— Правильно! Стольником — то бишь тем, кто помогает мне сидеть за столом, — расхохотался своей шутке Олелькович. — Отлично! Все! Слушай!

— …и прочая, и прочая, жалуем тебя, дворянина и слугу моего, званием нашего стольника, а ты чтобы служил нам в том звании честно и прямо!

Степан бросился на колени и со слезами на глазах поцеловал Олельковичу руку:

— О князь! — вскричал он, — как я хочу дожить до того дня, когда все это станет правдой! Позволь, я налью тебе, как благодарный раб, вознесенный тобой, истинно великим князем, на такие высоты!

Степан вскочил, ловко наполнил кубок, поставил на поднос и, стоя на одном колене, подал князю.

Польщенный Олелькович, наслаждаясь игрой, залпом выпил кубок.

— Налей еще, да и себе тоже! И ничего не бойся!

Скоро все так и будет!

Новоиспеченный стольник наполнил оба кубка, и когда Олелькович, задрав голову, опрокидывал свой, Степан незаметно выплеснул за открытое окно содержимое своего.

Князь Олелькович хмелел на глазах, и Степан понял, что его час пробил.

— Ах, князь, — сказал он, — сделай меня счастливым — повтори это сладкое пожалование еще раз! Или нет, нет, умоляю, сделай другую милость — напиши, — он схватил со стола чистый лист, вложил князю в руку гусиное перо и подвинул флакончик с краской. — Это будет так замечательно: "Мы, Михайло Олелькович…" Я умоляю тебя о счастье увидеть это на бумаге… Но сперва…

Степан молниеносно наполнил очередной кубок и поднес князю. Князь крякнул, выпил, отрыгнул и взял в руку перо.

— Ты прав, Степан, ты совершенно прав… Мне надо привыкать к письменным пожалованиям…

Он склонился и начал выводить слова. Степан подсказывал текст, читая его с вырванного из книги листа, и мысленно твердил: "Скорее, скорее…"

Написав слова "званием стольника", Олелькович вдруг остановился и тупо уставился на Степана.

— А что это я делаю? Ты че, Степан? Ты хочешь меня под монастырь подвести? Ишь, хитрец! — прищурился внезапно протрезвевший Олелькович.

Степан побледнел и открыл было, рот, чтобы возразить, но Олелькович вдруг дружески хлопнул его по спине и расхохотался.

— Или ты не знаешь, сукин сын, что я сам как великий князь ничего писать не буду! У меня на то дьяки есть! Ты понял, осел! А я… Я… Я только подписывать буду… Вот так!

И князь Михайло Олелькович одним росчерком пера подписал себе смертный приговор. И еще приказал после этого:

— Наливай!

…На следующее утро, проснувшись с похмелья, князь позвал слугу и велел пригласить на ранний завтрак с легкой выпивкой для поправки здоровья своего любимого нового друга Степана.

Однако слуга огорчил его:

— А Степана нет. Ночью вроде прискакал к нему гонец из родного дома с вестью, что, мол, батюшка его при смерти. Так Степан всем сказал и уехал…

Князь Олелькович очень огорчился и попытался соединить в одно целое смутные обрывки воспоминаний о каком-то вчерашнем ночном разговоре со Степаном, но, так ничего и не вспомнив, плюнул на это дело и отправился поправлять здоровье один.

…Тем временем Степан во всю мочь скакал прямо в Вильно — далеко от Слуцка, но дня за три думал поспеть.

Он скакал и подбирал слова, чтобы красиво и убедительно рассказать доктору Корнелиусу Моркусу, какой огромный секрет государственной важности удалось ему добыть на службе братству, и выразить надежду на то, что теперь его неудачное начало будет забыто, промах исправлен и ему, наконец, разрешат пройти процедуру приобщения, чтобы иметь полное право с гордостью носить звание брата Первой заповеди…

…К концу сентября хан Ахмат стал не на шутку тревожиться.

От короля не было никаких известий, и не появилось поблизости никаких литовских войск, готовых соединиться с ордынскими для совместного похода на Москву.

А еще хана насторожило то, что, стоило лишь его войскам выйти, как ему казалось, неожиданно на западные берега Угры, на восточных очень скоро появилось огромное количество московских пушек и воинов, будто они стояли наготове где-то рядом и сразу выдвинулись к реке.

Теперь по всей Угре идут странные бои через речку, ордынцам пришлось отступить подальше от берега и прятаться в кустах, потому что пушки и пищали начали наносить ощутимый урон, но они делают вылазки, уничтожают потихоньку московские пушки, одним словом, идет затяжная позиционная война.