Американский фильм «Летчик-испытатель» был одним из первых. Затем вышел английский фильм «Звуковой барьер», в основу которого легла подлинная история, когда испытатель Джеффри де Хэвилленд, сын фабриканта, разбился на машине фирмы своего отца, — в фильме его сделали женихом дочери фабриканта, чтобы ввести женскую роль. В 1957 году вышел фильм «Цель его жизни», о котором мне трудно говорить подробно, — он поставлен по моим рассказам, и в него вошло еще не все, что хотелось. Но это была сознательная наша попытка, так же как и в довоенном советском фильме «Летчики», где так неповторимо играл Щукин, здраво и без излишнего пессимизма взглянуть на летную профессию. Этим своим фильмом мы обязаны прежде всего самим испытателям. Судьба Кострова — его играл Всеволод Сафонов, сам увлекавшийся авиацией и поступавший раньше в летное училище, — привлекала нас не контрастами подчеркнутых ужасов, а упорным стремлением к суровому мастерству, азартом борьбы, а не надрывом обреченности. В кино нелегко уйти от соблазна вымотать душу у зрителя — и нам предлагали для этого хотя бы погубить героя. Но перед теми, кому посвящен был фильм, мы не могли продешевиться на сенсацию. Фильм помогали делать летчики, нам подсказывали решения испытатели Анохин, Шиянов, Седов, Рыбко, Амет-хан, Гарнаев, Щербаков, Капрэлян, Юганов, Эйнис, Владимир Ильюшин, не говоря уже о соавторе сценария летчике Вадиме Иванове и консультантах Галлае и Грацианском. Гризодубова и Громов первыми пришли на просмотры, которых было потом немало для многих испытателей и инженеров, — перед выпуском на экран. Живой герой все время стоял перед нами, не позволяя сделать из себя фанатичного смертника, вроде японского камикадзе, — вместо сознательного исследователя опасной, но манящей высоты...

Позже я узнал о новом американском фильме «Один в бескрайнем небе», поставленном по известной книге испытателя Бриджмена. Говорят, что он великолепно решен режиссерски: от группы людей на дне высохшего озера, где расположен испытательный аэродром базы Эдварде, в оранжевой пустыне с кактусами, как на заброшенной планете, отделяется одинокий человек в летных доспехах и шлеме, — он идет к самолету, и больше в фильме нет других актеров, только полет на огненных струях, протянувшихся за экспериментальной машиной, и даже летчик не разжимает губ, а только голос его за экраном на фоне головокружительных испытаний рассказывает всю его историю, и мы узнаем об усилиях людей, создавших это сверхвысотное чудовище... Но книга Бриджмена, несмотря на все опасности, сложилась благополучно, как и его собственная судьба: после успешной работы испытатель на свои сбережения даже открыл бар на Гавайских островах, где воевал когда-то. А фильм опять кончается трагично: у самолета плавятся крылья, и он уходит от нас под надпись: «Один в бескрайнем небе...» И превосходные натурные съемки только подчеркивают горечь судьбы летчика.

А вот другой современный советский фильм об испытателях «Им покоряется небо», — это действительно правдивый рассказ, в основном посвященный судьбе известного испытателя Гринчика, рассказ не о подвигах и неизбежном трагизме опасной профессии, а о работе. Здесь нет исключительных одиночек, гордо шествующих к небывалым рекордам. В этом фильме также есть хроникальные кадры: взлет Бахчиванджи на первом самолете с реактивным двигателем еще в 1942 году. Голос диктора сообщает, что этот летчик разобьется не сейчас, а на седьмом полете... Но это история. Это счет нелегких ступеней в небо.

Я люблю перелистывать пожелтевшие страницы старых газет, ставшие теперь такими же хрупкими, какими казались крылья первых авиаторов.

Встречаясь с летчиками или листая старые газеты, где так подробно и живо писали о первых днях авиации, я думал о том, что вызывает переходящее в потребность желание летать, такое же стойкое, как злая привычка к табаку, и что ты чувствуешь, когда тебе доступно самому сделать то легкое движение ручки, которым незаметно и почти неуловимо отделяются от земли, когда крылья уже сами рвутся на подъем, как только машина в прямом разбеге набрала скорость...

Я знаю, что летчики не любят сравнивать себя с птицами. Их отучили от этого те журналисты, которые, не видав ни разу в полете ни орла, ни пилота, слишком часто и без крайней надобности употребляют высокопарные слова.

Но я знаю, что сравнение с орлом или соколом пришло не случайно. Острый взгляд птицы, привыкшей проходить в свободном одиночестве на большой высоте, привыкшей к рекордным высотным полетам и скоростному пикированию, поражает своей пристальной сосредоточенностью, позволяющей рассчитывать расстояния, — когда после длинного свистящего крутого спуска, камнем, с шелестом сложенных крыльев за спиной, надо точно определить последние сантиметры до земли, как и летчику при посадке, и промахнувшийся по голубю сокол насмерть и сразу бьется грудью, не успевая выйти из пике. И летчики так же, как и все люди, отличаясь во многом друг от друга, сохраняют надолго одну общую им всем способность: вдруг, если надо, быстро и точно взглянуть на тебя с откровенной ясностью прицела, оценивающего расстояния и величины такими, как они есть. Пытаясь постичь их тайны, принесенные с высоты, я часто ходил к птичьим клеткам, чтобы посмотреть орлам в глаза. В неволе они сидят неподвижно и полусонно, подняв угловатые плечи и нахохлившись, не слыша ни ветра, ни шороха осенних листьев, мятущихся по дорожкам зоопарка; но если долго стоять и смотреть на них, они вдруг быстро и бестрепетно взглядывают тебе навстречу и снова отворачиваются, за долю секунды составив о тебе свое представление.

Я перелистываю книги — рассказы о птицах, написанные точно, с любовью и знанием дела.

Этот белоголовый орел казался Джиму Хорнеру воплощением невысказанных дум горы и озера, дум величавой одинокой вершины с гранитным гребнем и глубокого одинокого озера у ее подошвы. И, вспомнив холодный вызов в желтых глазах птицы, он внезапно решил, что ему необходимо увидеть это орлиное гнездо... Чего-то не хватало в величии и красоте этой пустынной страны. Но вдруг прямо над собой Хорнер услышал шумные взмахи широких крыльев и, взглянув вверх, увидел орла, пролетавшего над ним, и притом так низко, что он мог уловить суровый, гордый взгляд его неподвижных глаз с желтой полосой над бровями, устремленных на него с выражением загадочного вызова... Орлы бесстрашно рассматривали его неподвижными желтыми глазами из-под плоских нахмуренных бровей. И часто, среди дня, он посылал свой привет огромной гордой птице с белоснежной головой, кружившей в далекой синеве или устремлявшей с высокой сосны, которая служила ей сторожевой башней, пристальный взгляд на солнце... (Чарльз Робертс, «Созерцатель солнца».)

Я перелистываю книги — и снова вспоминаю о пристальной сосредоточенности, свойственной взгляду летчика... Говорят, что орлы живут очень долго. И мне иногда приходит в голову: как выглядит авиация, с ее стремительным развитием за полвека, с точки зрения одного пристально наблюдающего за ней орла?

Я тянусь, как на буксире, за инверсией — за белым следом, который ведет так высоко... Стефан Цвейг в предисловии к «Подвигу Магеллана», говоря о том, что психологическая потребность в процессе писания уяснить себе людей и события может быть причиной книги, добавил, что в великих деяниях человечества именно потому, что они так высоко возносятся над обычными земными делами, заключено нечто непостижимое: но только в том невероятном, что оно свершило, человечество снова обретает веру в себя.

То, что сказано об открытиях моря, относится и к открытиям неба.

Естественное чувство самосохранения стоит за спиной даже самого выдержанного летчика, заслуги которого не были бы так велики, если бы все давалось ему легко. Слабости, как и страх, отступают в преодолении, и чувство долга существует не само по себе, а побеждая неумолимой привычкой к выдержке и дисциплине в воздухе. И нравственная сила каждого зреет в круговой поруке стойкости, рожденной в коллективе людей одной цели, — там, на беспощадной высоте, где одинокий человек никогда не сможет добиться победы...