— Иначе?
— Моя жизнь рухнет.
— А тебе не случалось мечтать, чтобы она рухнула?
Он едва не ответил, но промолчал. Они снова поднялись на ринг и возобновили поединок. Рашид выложился по полной.
Дюген принял такой горячий душ, какой только мог вытерпеть. Он молился, чтобы его мечты развеялись. Но они лишь сгустились. Сцена «Калипсо», залитая белым светом. Платье-цветок. Свободные движения ее молочно-белого тела, одновременно грациозные и волнующие. Округлости грудей, подобные шелковым лунам. Изгиб бледной спины и эта татуировка, доходившая ей до левой ягодицы, — он даже не подозревал о ее существовании. И невыносимая невинность ее лица. А еще руки. У нее самые невинные руки на свете. Неистовое желание заставило его склонить голову, опустить плечи. Сцена «Калипсо» наконец-то пропала, но американка неспешно вернулась, неотвязная и свежая, как цветок. И одетая. Пусть даже бог знает в чем — в старых залатанных шортах, идиотских майках, башмаках, как у Лоренса Аравийского, — она все равно была соблазнительна. Непредсказуемая, великодушная, взбалмошная. Он никогда бы не подумал, что какая-то стриптизерша заставит его упасть на колени и есть пыль.
21
Лола уже умаялась, а день еще только начался. Она чувствовала себя гигантской неваляшкой, гоняющейся за призраком. Матье Шевийи по природе своей оказался неуловимым. А хуже всего то, что ему удавалось испаряться на ограниченном пространстве Восьмого округа. По телефону этот разговорчивый, остроумный, даже немного чудаковатый господин обещал все утро быть дома. Но его обещания стоили не больше, чем клятвы ярмарочного зазывалы. Она отправилась к нему домой на улицу Галилея, но там консьержка послала ее на улицу Понтье, по ту сторону Елисейских Полей, в кафе «Эпикур», где финансист был завсегдатаем. Когда же она пришла туда, официант сообщил ей, что они с месье Шевийи разминулись на каких-то пятнадцать минут, и сейчас он, вероятно, в своем бридж-клубе на улице Альфреда де Виньи, неподалеку от парка Монсо. Лола попросила дать ей описание финансиста.
— Худой светловолосый господин с живыми, глубоко посаженными глазами, обычно в черном костюме с ослабленным узлом на галстуке, и у него такой вид, будто он рассказывает себе анекдоты.
Брюзжа, Лола снова пустилась в путь.
Перед клубом расхаживал чернокожий швейцар в красной ливрее с золотыми галунами. Именно он целыми днями парковал машины игроков в бридж на переполненных окрестных улицах. Но ему никогда не приходилось парковать машину Матье Шевийи. Или хотя бы велосипед. Тот был закоренелым пешеходом.
— А сейчас он в клубе?
Швейцар признал, что это так, и загадочная улыбка блуждала у него на губах, когда он сообщал ей, что в «Круг Виньи» нельзя попасть без членского билета.
— Швейцар в приемной — настоящая немецкая овчарка в итальянском прикиде, — пояснил он, садясь в «астон-мартин», который поручила его заботам супружеская пара.
Лола ему не поверила и попытала счастья. Высокий блондин в безупречном черном костюме с ледяной вежливостью отказался ее впустить. Пришлось отступить. Швейцар рассказал ей, что Шевийи порой, в зависимости от настроения, просиживает в клубе часами. Стоически приняв это известие, она оперлась на «мерседес» и снова погрузилась в «Господина пряностей».
Бугенвилль смирился с неизбежным. Им не удастся достичь южного материка с его вожделенными пряностями. Тем временем на них градом сыпались беды. Пришлось отражать бесчисленные набеги вооруженных копьями туземцев, совсем не таких гостеприимных, как жители Киферы. Вблизи Футуны цинга и лихорадка снова принялись косить матросов, изнуренных длительным плаванием среди островов бесконечного архипелага. Между тем трюмы были полны, и лучше всего было воспользоваться этим, чтобы преодолеть как можно больше миль.
Лола так увлеклась путешествием Луи-Гийома и его товарищей, что расстроилась, когда поняла: им не удастся преодолеть Большой коралловый барьер. Бугенвилль и ботаники никогда не откроют Австралию. Ей мерещилось, что она плывет вместе с ними, бросает якорь у берегов Новой Ирландии, достигает западной оконечности Новой Гвинеи и завершает — пусть не плавание, но хотя бы изыскания.
Коммерсон и Монфори собирали растения в Батавии, нынешней Джакарте, под неусыпным надзором колониальных властей. «Я бешусь от того, что не в силах поколебать голландскую монополию на пряности, — пишет Луи-Гийом в своих дневниках, — но все еще не теряю надежды когда-нибудь этого добиться…
— У вас ангельское терпение, мадам. Браво.
Лола оторвалась от чтения. Швейцар улыбался ей.
— Можно подумать, что у месье Шевийи такая планида — заставлять женщин себя ждать, — продолжал он.
— Вы о чем?
— Его часто поджидала молодая неформалка. Но он не очень-то был рад ее видеть.
Лола добилась от него точного описания Лу Неккер, прежде чем их отвлекло появление огромного автомобиля, который вел любитель сигар и художественно продырявленных джинсов. Размер машины не смутил швейцара — он уверенно отправился на поиски места для парковки.
*
Знакомство с Пьером Пуавром, одноруким миссионером, торговцем и служащим Вест-Индской компании, назначенным интендантом Иль-де-Франс, стало переломным моментом в жизни Луи-Гийома. Пуавр был одержим той же навязчивой идеей, что и он, — подорвать голландскую монополию на пряности.
На борту «Утренней звезды» друзья отправились на Молуккские острова, чтобы похитить гвоздику и мускатные орехи, хотя за кражу пряностей им грозила смертная казнь. После бесконечных уловок, попыток подкупить малайских туземных вождей и вмешательства провидения, когда между Борнео и Целебесом голландская береговая охрана подвергла «Утреннюю звезду» досмотру, и, наконец вопреки муссонам Пуавр и Монфори возвращаются со своим драгоценным грузом на остров Бурбон. Четыреста саженцев гвоздичного дерева и десять тысяч мускатных орехов! «Мы проникли в сад Гесперид, и его обитательницы принесли нам в дар свои золотые яблоки», — запишет Луи-Гийом в своем дневнике для супруги, которая терпеливо дожидается его в Париже. «Я богат, душенька моя Эглантина, и возвращаюсь к вам…
Прошло немало времени, небо нахмурилось, в воздухе запахло грозой. Лола отложила Луи-Гийома, чтобы заняться мужчиной, по описанию похожим на Шевийи. Она последовала за ним. Он беспечно шел по центральной аллее парка, обернулся вслед хорошенькой женщине, бросил мячик мальчишке.
Парк Монсо был переполнен как никогда. Он трещал по швам под напором устремившихся на природу парижан. Скамейки и лужайки заполонили любители чтения и сладостного ничегонеделания. Вооружившись пластиковыми бутылками, молодые люди носились по гравиевой площадке и под взрывы смеха обливали друг друга водой. Под сенью пурпурного бука громко переговаривались чернокожие няньки. Веселые компании устраивали пикники. Полуголые спортсмены пробовали себя в капоэйре, греко-римской борьбе, кун-фу… Особой разницы Лола не заметила. Все они были на один лад.
Шевийи купил горячую вафлю и расположился на скамейке. Он скинул пиджак и стал наблюдать сразу за тремя азиатскими свадьбами. Гости перемешались, а новобрачные рассеялись по гравиевой площадке, позируя фотографам. Лола присела рядом и поздоровалась.
— Я та встреча, о которой вы забыли.
— Не сердитесь на меня. Тяга к игре сильнее нас. Пришлось выйти, чтобы сыграть в бридж. Теперь мне уже лучше. Хотите вафель?
— С удовольствием.
— Мне всегда нравились свадьбы, — сообщил он чуть позже. — В этот день женщины кажутся особенно хрупкими и победоносными.
— Вы женаты?
— Ни в коем случае. Вы хотели поговорить о «Толбьяк-Престиж»?
Его не пришлось просить дважды, чтобы он ответил на ее вопросы. Говорил он много, но так ничего и не сказал. Орден вынужден избавляться от недвижимости. Времена меняются, и налоги никого не щадят. Здесь, на земле, все меньше желающих постом и молитвами заслужить местечко в раю, зато цены на недвижимость взлетели до небес. Чтобы снизить расходы, Орден решил перевести монахинь в другие монастыри. Шевийи разразился речью об упадке Франции. Пройдет пять, десять, двадцать лет, но крушение предначертано, неизбежно, и система рухнет, будто карточный домик. Государственный долг возрос до рекордного уровня. Безработица превратилась в проказу, которую невозможно обуздать. Промышленность обескровлена, наука принесена в жертву, система образования никуда не годится и совершенно не выполняет свою роль социального лифта. Страна полетит в пропасть, как Аргентина. Сестрам гораздо лучше дожидаться этого в Компьене.
