Согласно закону, наследство на Игоря можно было открыть только через шесть месяцев — в декабре. Илья Трофимович и Вера Игнатьевна резонно рассудили: оставлять хату, когда она официально никому не принадлежала, не то что опасно (кто ее тронет? Да и Дарья присматривала бы за ней), но безнравственно. Это все равно, казалось им, что оставить в беде беспомощного человека.

Решено было посему минимум год с места не трогаться.

Жизнь, однако, вносила в их расчеты свои поправки.

Как-то, под вечер уже, позвонила Илье Трофимовичу Еськова. Голос плачущий, расстроенный.

— Ты чего, Максимовна, уж не обидел ли кто? — поздоровавшись, спросил Илья Трофимович.

— Да тут железный человек не выдержит… Знаете Шуру Быкову? Что за кладбищем живет? Крикливая такая — рот не закрывается. Так вот, час назад была у меня. Просит справку, что она здесь не живет. Хочет прописаться в городе у дочери, чтобы той расширили жилплощадь. Ну, я и говорю: «Продавайте хату — и выписывайтесь, я не против. Здесь за вами жилье числиться не должно». Эх, как она понесла на меня! Ты, говорит, делаешь одолжение только тем, кто тебе нравится! Вон родственника своего, Чевычелова, дескать, выписала и не заставила продавать хату, а я, рядовая колхозница, должна без угла оставаться! И вообще, заявила, ты, наверное, Максимовна, взятки берешь… Я этой Шуре и так, и этак объясняла, что Илья Трофимович перевел свое хозяйство на мать… Ничего она не поняла. Хлопнула дверью, заявила, что будет жаловаться в обком… Я, Илья Трофимович, жалобы не боюсь, мы с вами все дела оформили без нарушений, но обидно, когда служишь людям верой и правдой, но однажды не угодишь — и тебя готовы обвинить во всех смертных грехах… Вот я сижу и реву… Взятки беру… Да я вон на свои деньги половой краски для сельсовета купила…

— Успокойся, Максимовна, знаю я эту Шуру Быкову: дрянь-баба. Пусть пишет. Приедут с проверкой — к тебе не придраться. И у нас все законно.

— Я знаю, что законно. Но просто так вам позвонила. На всякий случай…

Илья Трофимович еще сказал Еськовой несколько успокоительных слов, и они простились.

Опустил он трубку и призадумался. Присел за стол, уронил голову. Дела-а…

Да, пока, до второго июня, все было законно. Но теперь, когда не стало матери, въедливый проверяющий — а Быкова жалобу накатает, он не сомневался! — может кое к чему и придраться. На каком основании, Илья Трофимович, спросит, вы держите корову и другую живность? Что, и не думаете с ней пока расставаться? Но это ж нарушение известных инструкций и положений! Товарищ Еськова, а вы куда смотрите? Почему не пресекаете своевольничание?

Ни за что ни про что попадет Максимовне.

Так стоит ли ее подводить?

Он вышел во двор. Утром пролился дождь — мягкий, июльский, солнце не показывалось целый день, но было тепло.

Илья Трофимович позвал с огорода Веру Игнатьевну — она рвала для поросенка бурачные листья. Вера Игнатьевна отмахнулась: погоди, мол, вот нарву полную корзину, тогда и приду.

Илья Трофимович в нетерпении нервничал, ломал пальцы. Дальнейшую их жизнь нужно обговорить сейчас же, немедленно, иначе покоя он себе не найдет. Впрочем, тут и обговаривать нечего. Вера Игнатьевна тоже не враг Еськовой, тоже не захочет ее подводить, а следовательно… Первое: нужно срочно продавать корову. Второе: поросенок. Резать его сейчас нет никакого смысла. Разве что на рынок в город отвезти. Но как быть без сала им самим, Игорю? Сало у Чевычеловых любят. Причем свое, не покупное. Нет вкуснее — особенно зимой — еды, чем сало с морозца да горячая картошка, сваренная в мундире! Или без картошки, а просто с хлебом и чесноком.

Поросенка можно, пожалуй, поместить к Дарье, чтобы глаза тут никому не мозолил, не вызывал кривотолков. Сарай у Дарьи просторный, найдется уголок их боровку. Вера Игнатьевна будет за ним ухаживать, так что беспокойства Дарье не прибавится.

Куры. Старых можно тоже передать Дарье. Смешаются с ее, и неизвестно будет, чьи и сколько снесли яиц? Не беда, сестры как-нибудь договорятся.

Цыплят же можно оставить у себя. Цыплята нареканий наверняка не вызовут, а, в случае чего, он скажет, что цыплят сведут осенью, когда они подрастут.

Было еще у Ильи Трофимовича пяток кроликов. Эти тоже пусть остаются до осени.

Так он решил, так они поступят. И Вера Игнатьевна противиться не будет. Она уверена, что муж ее худо не поступит. Все продумает до мелочей. Обман с поросенком? Да велик ли он?

Подошла наконец Вера Игнатьевна, поставила у ног корзину с ботвой, стряхнула с фартука капли дождя, села на лавочку рядом с мужем.

— Ну, что у тебя?

Илья Трофимович передал разговор с Еськовой, высказался насчет коровы, поросенка и кур.

Вера Игнатьевна посмурнела. Да, не ожидала она такого поворота событий. Но что делать? Раз уж рискнули, раз заварили кашу с переездом, надо ко всему быть готовыми. Мы, рассуждала, хитры, да хитрость наша вроде воды под тонким льдом, чуть дотронешься — и она уже на поверхности…

Сказала:

— Корову жалко. Хорошая у нас корова. По двадцать литров дает и почти весь год доится. — И вдруг вспомнила: — Да, а кошку куда?

— Кошку? Возьмем с собой. Пусть Оленька играется.

Помолчали. Вера Игнатьевна медленно вытирала фартуком мокрые красные руки.

— А я и не горюю, что дело ускорилось, — нарушил молчание Илья Трофимович. — Это ж сколько забот про корма с плеч свалится!

— Да, но тогда нам и самим съезжать нужно, — все тем же озабоченным голосом сказала Вера Игнатьевна. — А то что подумают? Скотину-де сплавили, а сами живут и переезжать не думают. Та же Шура Быкова опять к Полине Максимовне прибежит, начнет возмущаться.

— Но я не представляю, как мы будем ютиться у Игоря. Их стесним, нам неудобно будет…

— Другого выхода нет. Если не хотим подвести Полину Максимовну. Да и лишние пересуды нам зачем? Ничего… В декабре Игорь оформит наследство, а весной уже вернемся… дачниками.

Дарья жила одна уже более двадцати лет — с тех пор, как сын, окончив десятилетку, поступил в педагогический институт. Приезжал, правда, на каникулы, но ведь месяц-полтора тех каникул пролетали будто один день. Не успевала поговорить с сыном, как следует выпытать у него все-все про студенческую жизнь, а ему уже нужно было уезжать.

И опять наступало одиночество. Ложилась одна и вставала одна. Словом не с кем было перекинуться. Разве что с курами, с котом да на поросенка, который опять плохо поел, прикрикнет.

Конечно, виделась она в течение дня с соседями, с Верой Игнатьевной, но общения с ними были мимолетными, на ходу, а основное-то время суток была одна.

Ко всему привыкает человек, привыкла к одиночеству и Дарья — женщина самолюбивая, своевольная, с характером, короче.

Характер ее проявлялся, в частности, в том, что и после отъезда сына держала Дарья хозяйство свое в порядке. Ни в чем не хотела уступать семьям, где были молодые мужики и молодые женщины. Не меньше других сажала картошки, бураков, капусты, огурцов, кукурузы. Все время держала корову, и только лет пять назад, когда стало сдавать здоровье, Илья Трофимович и Вера Игнатьевна с трудом уговорили ее продать Лыску, пощадить себя. Молоком, убеждали они, мы тебя обеспечим, а здоровья тебе не даст никто.

Самым тягостным временем для Дарьи была осень и зима. День в эту пору был с воробьиный скок, поздно рассветало, рано темнело, и уже в пять-шесть часов вечера, покормив поросенка и кур, она оставалась без дела. Ужинала кусочком сала да чаем с рафинадом и тревожно поглядывала на часы-будильник: тикали они, а стрелки, казалось, стояли на месте — так медленно продвигалось для нее ненавистное осенне-зимнее время.

Пробовала заняться чем-либо; вспомнив молодые годы, начала вязать. Да только не те стали глаза, пальцы распухли, и крючок не слушался ее.

Затем придумала еще одно занятие — чтение. Последний раз книжку она читала, когда сын учился в первом классе. Помогала ему одолеть букварь, а потом и «Родную речь». Но вот он научился читать быстрее матери, и надобность в ее помощи отпала.