* * * Покоясь на постели, как в гробнице, я дожидался наступленья сна. А рядом спал в уютной колыбели мой сын. Чуть дальше, в глубине жилища, под зелёным светом лампы, три силуэта виделись неясно, три согнутые тени, что шептали "аве, Мария". То были мать, жена, сестра. И показалось мне, что нахожусь я в странном пограничье между мирами, тем и этим — и оба равно далеки. А вдоль по тихим комнатам, в которых витали души, ускользнув из тел моих детей, в глубокий сон доверчиво ушедших, скользили шёпоты, вбирая их дыханье. И мне в моём бессонном полусне подумалось: а вдруг я — умер? И неужели вечность — лишь виденье, картина в раме, символ бытия? Я чувствовал, что в тёмной колыбели рождается, как еле слышный вздох, ворочаясь во сне, душа младенца. Я протянул десницу, чтоб прикоснуться к маленькому тельцу и убедиться: сумерки пока ещё лелеют дитя из тёплой плоти, сгусток веса. И ощутив ладонью тепло его дыханья, я подумал в полудрёме: нет, я жив! А три согбенных тени, кучно слившись, не двигались, и свет зелёной лампы был столь же неподвижен, и тишина незыблемо стояла, и в этой атмосфере, сгущённой, словно ладана куренье, незримой, словно звук, рождались медленно, как капли рос ночных, и растворялись в тёмном небе слова — "аве, Мария". Я понял, что есть вечность… А дальше — пустота… ………………………………………………
Проснувшись поутру, и вглядываясь в смутные размывы, куда уходят все воспоминанья, я ощущал, как в отсвете зелёном витает неизменное виденье и медленно истаивают звуки: "аве, Мария". * * * "А я хочу жить один!" — заявил мой сын. — "И тогда я не буду ни стричься, ни мыться!" А сестра возразила: "Один? Одному легко заблудиться, будешь плакать — никто не услышит". Я же, деток подслушав, подумал: в самом деле, кто одинок, тот, сбившись с пути, заплачет, и никто не придёт на помощь, — только кто из нас не одинок? Каждый живёт один, каждый сам по себе, наша жизнь — одно одиночество, все мы плачем, блуждая по миру, и никто нас не слышит. Из сборника "Розарий лирических сонетов" (1911) * * * Глаза твои — подобье материнских, ещё не знавших таинства зачатья. Не ведая греховного проклятья, они чужды соблазнам сатанинским. Из них струится щедро свет лучистый, даря покой всем ближним без изъятья, и я готов тонуть в их благодати, не мысля о подвохе. Взгляд их чистый не прячет ни вражды, ни своеволья, ни сокровенных тайн в своих глубинах. Они смиренно девственны, как поле некошеное на краю долины. О сохрани их взгляд, дитя, подоле — взгляд девочки Марии Магдалины. ПОРТУГАЛИЯ Величавой задумчивой матроной на границе Атлантики прибрежной, босоногая, с гривою небрежной, восседает — а лес над ней короной. Опираясь рукой на свод законов, пожирает огнём очей мятежных заходящее солнце. Волн безбрежных грозный рокот поёт ей монотонно об опасных и дивных дальних странах, а она омывает ноги в пене, прозревая крушенье всех империй, распростёртых на разных океанах — и в тумане встаёт как наважденье вещий Дон Себастьян — король мистерий. * * * Кровь духа моего, язык отчизны, я всюду свой, где царственное слово не иссякая, наполняет жизнью два мира — Старый Свет и Новый. Сам Сенека, припав к его началам, латынь чеканил на испанской лире, король Альфонс Европу просвещал им, Колумб поведал об открытом мире. Язык мой, как ковчег, стал местом встречи ста разных рас, живущих в отдаленье. И семена, что сеяли с охотой апостолы, цветут испанской речью. Ведь Бог на ней послал нам откровенье, Евангелие дав от Дон Кихота. НИ ЖЕРТВОЮ, НИ ПАЛАЧОМ В войне ищу я мира, в мире — брани, в делах — покоя, а в покое — дела, которое взорвёт, что накипело под коркой льда в бушующем вулкане. Ответив на слепой судьбы призванье, скитаюсь по земле, и ставлю смело жизнь — за игру, игру — за жизнь, удела спокойного чураясь. Пребыванье в обличье черепашьем ли, орлином мне тягостно. Таскать приросший дом, или кружить по небу — всё едино. Пусть мы от воли Божьей не уйдём, но сам я выбрал в жизни путь срединный, ни жертвою не став, ни палачом. |
