Канн — это прежде всего лестница. Лестница, по которой мечтает когда-нибудь подняться каждый кинематографист. По этой лестнице легко идти вверх, но… трудно спускаться. Ибо если восхождение по ней всегда проходит под вспышки блицев и аплодисменты, то нисхождение, если фильм был плохо принят, иногда таит испытание ледяным молчанием или… свистом. Даже оскорблениями. Покидать Дворец фестивалей после показа собственного фильма требует определенного мужества, морального и даже физического. В то время никакая служба порядка, никакой барьер безопасности по-настоящему не защищали режиссера и его актеров. Вышедшие к ним зрители окружали, стискивали их и здесь же оказывали им тот же прием, что и фильму. Некое подобие мгновенной, устной передачи информации. Этакая feed-back,[20] которую мы часто получаем, словно удар кулаком в лицо. После особенно бурных просмотров отдельных актеров видели выходящими через запасной выход… никогда это название столь исчерпывающе не соответствовало своему смыслу. Однако ради этих нескольких ступеней множество людей готовы на все. В данную минуту слава — это прежде всего слава других. Всех тех мужчин и женщин, которые за двадцать лет, начиная с 1946 года, усеяли эти ступени таким слоем звездной пыли, что лестница стала похожа на Голливудский бульвар.

Я все еще пребываю в кабинетике на улице Лористон, когда моя жизнь круто меняется. Едва объявили, что «Мужчина и женщина» отобрана для показа на фестивале, как я оказываюсь в лучах прожекторов. Изо дня в день, даже из часа в час мной интересуется пресса. Радио и телевидение дают себе труд приезжать ко мне за интервью. Внезапно все становится просто. Ведь я целых шесть лет не переставал — чаще всего тщетно — бороться за то, чтобы продавать мои фильмы, чтобы их снимать, чтобы найти для них прокатчиков. Теперь все наперебой торопятся стать моими продюсерами, распространять мои фильмы. Мне заранее предлагают лучшие залы, лучшие условия проката. Я, конечно, верю, что сделал прекрасный фильм. Однако никто, кроме нескольких профессионалов, его пока не видел, и он еще не получил ни одной награды. Достаточно было только слухов, чтобы все завертелось. Но я понимаю, что на этой стадии все еще может рухнуть.

Нас, тех, кто ездил в Довиль, было немного. В Канн приехали только пятеро: Анук Эме, Жан Луи Трентиньян, Пьер Барух, Жанин Маньян и я. Николь Круазий тоже здесь, но по своим делам. Фестиваль, который продолжается две недели, начался с неделю назад. Но у нас не было никакого резона приезжать раньше, поскольку первый каннский показ «Мужчины и женщины» должен был состояться на следующий день в восемь утра. По традиции этот просмотр предназначен для прессы. Я оставляю обеих моих звезд нежиться в постели, а сам по привычке отправляюсь за кулисы, чтобы следить за развитием событий. За эти два часа многое может решиться. Может быть, даже все.

Канн действительно — это прежде всего фестиваль журналистов. Это они определяют успех или провал фильма. Причем в гораздо большей степени, чем думают, потому что, это известно, их влияние распространяется и на членов жюри. Последние, разумеется, не обязаны читать прессу до того, как присудят свои премии. Объективность обязывает. Тем не менее никто в среде кинематографистов не игнорирует прессу; члены жюри тоже не могут этого себе позволить. Впрочем, оно и понятно. Они боятся рисковать. Боятся оказаться в полном противоречии с общественным мнением. Боятся, что их освищут на церемонии объявления наградного списка. Этим объяснялась решающая важность данного просмотра.

И опять я заглядываю в приоткрытую дверь и украдкой наблюдаю за лицами присутствующих журналистов. По улыбающимся или растроганным выражениям их физиономий я, кажется, догадываюсь, что общее впечатление благоприятное. Даже очень благосклонное. Только бы так продолжалось до конца. Я затаил дыхание, считая минуты, отделяющие нас от финальных титров. И вдруг происходит катастрофа. С каким-то отвратным скрипом бобины перестают крутиться. Экран становится белым и — в случае остановки фильма это происходит автоматически — в зале загорается свет. Охваченный ужасом, я вижу, как весь зал встает и направляется к выходу. Это невозможно! Я брежу! Я переживаю кошмар! Самое худшее, что никто не считает это ненормальным. Очень скоро я понимаю почему. Перед самым отключением тока в кабине киномеханика — ничего другого случиться не могло — в фильме шла сцена, когда собака резвится на пляже. Это одна из ключевых сцен. Но это также сцена, которая может сойти за финал. Насмерть перепуганный, я никак не решу, что мне делать: телом преградить людям выход или, как одержимый, мчаться в кабину киномеханика. К счастью, тот берет инициативу на себя. В громкоговорителе звучит его голос:

— Дамы и господа, произошло отключение тока. Фильм не закончен, извольте, пожалуйста, вновь занять ваши места.

Людской поток сразу останавливается. Дисциплинированные зрители вновь усаживаются в кресла. Кроме нескольких, уже вышедших, которые так и будут считать, что «Мужчина и женщина» кончается кадрами собаки, резвящейся в волнах. Я облегченно вздыхаю. Но я пережил самый большой страх в моей жизни. На этот раз просмотр прошел до конца без всяких инцидентов. Журналистов, похоже, не смутил этот перерыв. Впечатление от фильма, вероятно, по-прежнему хорошее… Теперь мне остается только с тревогой ждать первых откликов. Они поступают через несколько часов по радио. И я понимаю, что на этот раз боги на моей стороне. Фильм принят с успехом. Даже с триумфом. С точки зрения прессы, во всяком случае, а мне известно, как это важно для дальнейшего.

Каждый фильм в Канне демонстрируется дважды. Утренний просмотр для журналистов, вечерний — для светской публики. Между этими двумя просмотрами моя жизнь резко меняется. Потому что в это время, хотя фестиваль только вступил в свою вторую неделю, начали распространяться слухи, согласно которым «Мужнина и женщина» получит Золотую пальмовую ветвь. В номере отеля «Мартинес» непрерывно звонит телефон. Еще вчера вечером я был только аутсайдером… Я стал фаворитом. Наряду с такими людьми, как Орсон Уэллс (с конкурсным фильмом «Фальстаф») и Джозеф Лоузи. Неожиданно я стал олицетворять все надежды Франции. Как будто я несу на плечах всю тяжесть фестиваля.

Восемь часов вечера. Мы стоим перед Дворцом фестивалей, лицом к морю, у подножия волшебной лестницы. Анук в вечернем платье прекрасна, как никогда, Жан Луи и я — в смокингах. Нас окружает, стискивает толпа. Поскольку службы охраны порядка почти не существует, гости, фотографы и зрители смешиваются в какой-то стихийной, неистовой давке. Нам кажется, что нас вносят на верхнюю площадку. Нам аплодируют! Все эти люди, которые еще не видели фильма, аплодируют нам так, будто он им безумно понравился. Потому что их опьяняет аромат успеха так же, как он кружит голову нам. Потому что нам предшествовали те пресловутые слухи, которые заранее сплетают нам лавровые венки. Я еще раз присутствую на просмотре моего фильма, но я его не вижу, так сильно страх сковывает меня и стискивает мне горло. Однако посередине сеанса меня ненадолго вырывает из царства страха взрыв аплодисментов. Когда фильм заканчивается, весь зал поднимается, стоя, устраивает овацию. Оглушительную, нескончаемую. В эти минуты мне нужно было об очень многом подумать. О моей первой камере, о моем первом провале, о моем первом приезде в Канн, когда я служил в армии и передо мной закрывались все двери… Увлекаемые потоком смокингов и длинных платьев, мы — Анук, Жан Луи и я — оказываемся на улице. Я различаю только бесчисленные лица, знакомые или безвестные, радостные улыбки и глаза, еще красные от пролитых слез. Люди приветливо машут мне, окликают. Но все происходит так, будто отключен звук. Один голос выделяется в этом немом фильме. И лицо, тонущее в тысячах лиц. Лицо моей матери. Она сияет. С глазами, полными слез, она широкими жестами указывает на меня, громко крича: «Это мой сын! Мой сын!» У меня еще сильнее перехватывает горло. Но на этот раз от волнения: как бы мне хотелось, чтобы и мой отец тоже присутствовал здесь.