Открывая свою лавчонку, прилепившуюся к строению из дерева и кирпича, Мишель увидел несущуюся с большой скоростью карету, отделанную серебром, со слугой на запятках. Слуга придерживал рукой берет, чтобы его не снесло ветром. Нотрдам не придал значения увиденному. Уже год он жил в состоянии пустоты и безразличия. Чума покинула Аген, войска Карла V оставили неприступный Прованс, разграбив все, что можно было разграбить. Ему было все равно. Каждый раз, входя в дом, он чувствовал, как остро не хватает ему жены и детей.

Поначалу он решил уехать в Орваль, в отдаленное аббатство, ставшее почти легендарным убежищем страждущих душ. Потом оставил эту идею, так как, с позиций разума и существующих приличий, ему не в чем было себя винить. Разве можно считать виной суровое обращение с женой, которую подкупили, чтобы она за ним шпионила, и которая отличалась непокорностью во всем, включая самые щекотливые аспекты жизни? И общественное мнение, и собственный рассудок говорили «нет». Он был скорее жертва, чем преступник. Удалиться в известный монастырь для покаяния означало бы признать себя виновным в преступлении, которого не совершал. Кроме того, в Орвале он должен будет прекратить свои исследования и заняться вместе с монахами изготовлением знаменитого пива. Ему это было надо? Разумеется, нет.

Его грызла тоска, питавшая все мысли о побеге. Он принимался плакать, потом с бешенством вытирал слезы, безуспешно пытаясь вновь обрести былое бесстрастие. Дом казался ему пугающе пустым и враждебным. Работа тоже приносила страдание. Он почти полностью оставил ремесло медика, да и в аптеке продавал одну только косметику для пустых, скучающих дам. Как не похожи они были на Магдалену, такую умную, яркую, живую…

Каждый раз, когда им овладевали эти тоскливые мысли, Мишель прибегал к ястребиной траве, вызывая у себя припадок эпилепсии и забываясь в судорогах. Он знал, что это опасно. Сумрачный учитель, который его инициировал и чье имя он старался не вспоминать, предупреждал его:

— Кто слишком часто посещает владения Абразакса, поселяется там навсегда. И тогда прошлое, настоящее и будущее перемешиваются в нем, превращаясь в непрерывный страшный сон. Мы желаем быть богами, но боги должны обладать знанием. Бог без знания подобен демону, он пленник собственного ада.

Однако Мишель так остро нуждался в забвении, что горький смысл этих слов его больше не сдерживал. При первой же возможности он принимался готовить свое зелье, в котором белена все больше преобладала над пилозеллой. А потом, пока тело его корчилось в судорогах, путешествовал по странным мирам, то размытым, то слишком ярким, по мирам, висевшим над звездными безднами, которыми человечество во все времена могло любоваться лишь издали. И каждый раз скрытое во мраке жуткое существо комментировало увиденные им зрелища. Оно было так реально, что Мишелю казалось, будто он ощущает его рядом даже наяву, стоило спуститься ночи и наступить тишине. Именно в такие моменты исчезала тоска. И в сравнении с ними все прочие дневные часы теряли всякий интерес.

Мишель забросил лечение эпилепсии у Одиетты, вечно беременной госпожи Скалигер. На этот раз выбор оказался не за ним. Капризный Жюль Сезар, занятый нынче сочинением пасквиля в адрес итальянского врача Джироламо Кардано («Я изведу его, как извел Эразма», — не уставал он повторять), невзлюбил Мишеля. Шестидесятилетний «гуманист» косо смотрел на его дружбу с гугенотом Филибером Саразеном. По мнению Скалигера, Мишель был скептиком, скрытым атеистом и грошовым колдуном. Потом он, наоборот, объявил его «евреем, обращенным для видимости», обрезанным, перекроенным и тому подобное. В те времена подобные инсинуации представляли серьезную опасность.

Фактически исключенный из городского парламента из-за неприязни взбалмошного хранителя ключей, лишенный медицинской практики из-за зависти коллег и собственного мучительного бессилия, потерявший всякую надежду на респектабельность из-за сплетен по поводу покойной жены, Мишель переживал один из самых тяжелых периодов своей жизни. Аптека кое-как выживала за счет кремов для агенских дам да конфитюров, которые он готовил с завидной пунктуальностью. Но все это было не то, в чем он нуждался.

Нотрдам расставлял на полке баночки с имбирным конфитюром для повышения потенции, который пользовался повышенным спросом, когда увидел вошедшего Саразена. Тот был мрачен и озабочен.

— Знаешь, кто приехал в город? — спросил он друга.

— Нет. Расскажи.

— Помнишь, что произошло семь лет назад в долине Апт?

— Тогда я был еще студентом в Монпелье.

— Сейчас расскажу. В долине жили еретики-вальденсы, те самые, что теперь обитают на склонах горы Люберон. Инквизитор Иоанн Римский неожиданно напал на них. Долину опустошили, десятки вальденсов убили, многих, и мужчин, и женщин, невзирая на возраст, пытали с особой жестокостью.

Мишель пожал плечами.

— Не думай, что ты меня тронул. Я не питаю симпатии к фанатикам.

Тень улыбки появилась на тонком лице Саразена.

— Я, наверное, тоже подпадаю под это определение. — Улыбка быстро погасла. — Никогда не знал, что ты такой друг инквизиции. Вроде бы до сих пор у тебя с ней были связаны малоприятные воспоминания.

— Ты говоришь о простом фамильо, да к тому же об испанце. Нельзя быть католиком и не разбираться в институтах церкви. Если инквизиция берет кого-то на мушку, она знает, что делает.

— Ты убежден?

— Абсолютно.

— Тогда тебе лучше сразу пойти и представиться Иоанну Римскому, потому что он приехал ради тебя.

Саразен, сам того не желая, говорил резко и грубовато. Удар попал в цель. Мишель был настолько потрясен, что не мог вымолвить ни слова. Потом с трудом прошептал:

— Ты в этом уверен?

— Да, приятель. Едва выйдя из кареты, он спросил о тебе. И знаешь, кто ждал его перед епископством?

Мишель отрицательно затряс головой, испуганно вытаращив глаза.

— Эта змея, Жюль Сезар Скалигер. Теперь понимаешь? Ты и впрямь в опасности.

Мишель понял сказанное слишком хорошо, и у него сжалось горло. Он прекрасно знал, что инквизиция Тулузы, средневековый пережиток, ни в какое сравнение не идущий с испанской следственной машиной, имела весьма ограниченную власть. Французский король ее не поддерживал, несмотря на ее свирепые декреты против гугенотов. Из ненависти к Карлу V он даже поощрял лютеран, которые множились во вражеской империи. Он дошел до того, что замирился с турками и позволил кораблям старого корсара Барбароссы войти в порт Марселя.

При таком положении вещей Тулуза едва прозябала. Папа Павел V, обеспокоенный протестантской экспансией, центр распространения которой переместился в Женеву, подумывал учредить собственную инквизицию и пренебрегал разрозненными очагами прежней. Единственное, что могли сделать доминиканцы в Тулузе, это наплодить указы, которым, по сути, никто не подчинялся.

Однако в плане моральном приговора инквизиции было достаточно, чтобы исключить человека из католического общества, а значит, из общества порядочных людей. И многим было ясно, что рано или поздно произойдет столкновение между гугенотами, теперь превратившимися в кальвинистов, и силами, преданными Папе. Избиение вальденсов в Апте внимательные наблюдатели расценили как первую генеральную репетицию кровавого спектакля катастрофического масштаба.

Предвидя грядущую расправу, жуткие сцены которой ему рисовала ястребиная трава, Мишель трепетал от мысли, что его насильно причислят к слабым и беспорядочным рядам гугенотов и еретиков. Тогда его крах будет неминуем и придется сожалеть даже о теперешней нищете.

— В чем состоит главное обвинение против меня? — спросил он, стараясь справиться с нижней губой, которую свело судорогой. — Ты знаешь?

— Боюсь, что да. — Саразен снова невесело улыбнулся. — Если я хорошо знаю Скалигера, то главным обвинением будет знакомство со мной, известным кальвинистом. Отягчающим обстоятельством будет попытка передать мне свои знания.