— Это еще что за новости? При чем тут Лютер?

Не менее удивленный Нотрдам удержал его за рукав.

— Подозреваю, что в словах этой змеи кроется ловушка. Я вовсе не убежден, что он лютеранин, иначе…

Молинас поднял палец.

— Скоро кончится тирания коррумпированной церкви-паразита! Сотни таких, как я, во всех уголках Франции будут сеять чуму, чтобы покончить с Великой Блудницей! Армагеддон, очищение! Предадим огню рассадницу греха, землю Франции!

Наместник был потрясен.

— Боже мой! Да это дикий зверь! И где-то действуют еще такие же? — Он попытался успокоиться, но безуспешно. — Но этот случай выходит за пределы обычного правосудия. Мы должны передать его в инквизицию Тулузы!

И тут Нотрдама осенило. Он схватил наместника за руку.

— Нет! Он как раз этого и добивается! Чтобы его передали инквизиции! Он сам работает на инквизицию!

— Лютер прав, пора покончить с проституцией церкви! — орал Молинас. — И ваш король Франциск должен покориться! Настало время отмщения для гугенотов, и чума станет их инструментом!

— Вы слышали? Он угрожает даже королю! — воскликнул наместник, раздраженно отстраняясь от Нотрдама. — Решать, конечно, будет бальи, но это заговор против власти! Надо, чтобы этим еретиком занялась компетентная магистратура!

— Да неужели вы не понимаете, что это трюк? — вскричал Нотрдам. — Чума не щадит и гугенотов! Этот тип просто боится толпы и нашего суда. Он никакой не еретик и никогда им не был!

Молинас заметил колебание на лице наместника. Надо было еще добавить.

— Саразен показал мне дома папистов, подлежащих суровой каре, — просипел он. — Не успеет пройти и недели, как все они умрут. Потом чума сломит сопротивление Марселя, и северные братья-лютеране повторят «римский мешок». А потом и сам король Франциск падет под ударами моих друзей, если он уже не умер!

Наместник побледнел, как мертвец, его солдаты тоже были выбиты из колеи.

— Он знает Саразена и знает, что тот принадлежит к гугенотам. Нет, за всем этим стоит нечто ужасное, тут надо разбираться. Дело идет о спасении нашего суверена и несчастного Прованса. — Он поднялся по последним ступенькам. — Месье Нотрдам, следуйте за мной, вам нельзя здесь оставаться!

— Неужели вы не понимаете, что он несет чушь? — Нотрдам был в отчаянии. — С каких это пор Карл Пятый стал лютеранином? Что же до Саразена…

Наместник покачал головой.

— Изложите свои соображения бальи. Мой долг — немедленно ему доложить. Пойдемте, не заставляйте меня терять время. — Он обернулся к одному из солдат. — Пойди и приведи всех своих товарищей, кого сможешь найти.

Толпа не должна добраться до подвала. Этот тип нужен мне живым.

Нотрдам вздохнул и пошел за магистратом. У порога он обернулся. На бескровном лице Молинаса играла мерзкая дьявольская усмешка. В этот момент стража загородила видимость, захлопнула дверь и закрыла ее на ключ.

Молинас остался один. Охватившая его на миг радость вылилась в короткий сухой смешок. Но раны и ожоги быстро напомнили о себе. Нестерпимая боль заполнила тело, затуманив сознание. Он рухнул на иол, заливаясь кровью, и стал извиваться, как червь, чтобы не впасть в беспамятство. Мозг повиновался, но ценой нечеловеческой боли, криком вырвавшейся из горла.

Он застыл, пытаясь вспомнить хоть какую-нибудь молитву, но на ум приходили всего два-три слова. Потом, к своему удивлению, он снова услышал голос Нотрдама. На этот раз голос шел из окна и говорящий казался очень взволнованным.

Окошко было далеко от того места, где лежал Молинас. Движимый любопытством, испанец пополз на животе, толкаясь локтями и коленями и пытаясь добраться до луча света. Каждое движение сопровождали спазмы жестокой боли, но усилия его были вознаграждены. Он ясно и отчетливо услышал разговор.

— Мишель, пойдем с нами, — говорил голос, который Молинас распознал как голос Рондле. — Дорогой тебе человек заразился чумой и теперь умирает.

— Дорогой мне человек? Но кто?

— Конечно, прошло много лет с тех пор, как мы видели ее в последний раз… Но мы с Робине убеждены, что это Магдалена, твоя жена.

Молинас подскочил. Нотрдам вскрикнул:

— Но этого не может быть! Вчера вечером она уехала из города вместе с детьми…

— Если это была она… я не уверен… она согласилась проехать часть пути на повозке alarbres. Контакт с больными и умершими… Сам понимаешь. Alarbres и рассказали мне… Она сошла с повозки уже в лихорадке.

— А… дети? — заикаясь, спросил Нотрдам.

— Они все время были при ней. Двое. Малышка уже умерла, а мальчик умирает рядом с матерью.

До ушей Молинаса донеслось глухое рыдание, потом хриплый голос Нотрдама произнес:

— Проводите меня к ней, прошу вас! Я не хотел…

— Чего не хотел? — спросил Робине.

Рондле вмешался:

— Оставь, Франсуа. Пойдем, Мишель, это недалеко.

Когда голоса стихли, Молинас перевернулся на спину. Несмотря на лихорадку, а может, благодаря ей мозг работал интенсивно и четко. Исчезновение Магдалены было бы ему очень на руку. Главный свидетель уходил со сцены. Из груди Молинаса вырвался вздох облегчения. Нет, не перевернута еще страница книги Божественного провидения. Все кусочки мозаики встали на свои места. Ради этого стоило принять такую жестокую и спасительную муку.

Услышав слова друзей, Мишель бегом кинулся к лазарету, так что остальные еле за ним поспевали. Он обливался потом под жарким солнцем, висевшим над Агеном. Ему надо было добраться до лазарета раньше, чем случится непоправимое.

Теперь город имел явные черты поразивших его трагических событий. На опустевших улицах попадались только телеги alarbres да собаки, ищущие, чем бы поживиться. Поживы было предостаточно. Казалось, все горожане — лавочники и нищие, аристократы и священники, — прежде чем покинуть жилища и отправиться куда глаза глядят, спешили выбросить на улицу все, вплоть до орудий труда. Вот штука дорогой ткани, брошенная на палку; вот пивное заведение с перевернутой стойкой — в опрокинутых фьясках блестят еще капли жидкости. Дарохранительница валяется в сточной канаве, темной от чернил, вытекших из разбитых чернильниц писаря. Вероятнее всего, что нечистые на руку солдаты или воры-профессионалы в первые же дни эпидемии забрались в жилища умирающих, а потом и сами умерли после таких грабежей. Только alarbres казались неуязвимыми и — уже с утра под хмельком — то и дело пересекали сцену в спектакле, который разыгрывала смерть.

В Агене имелся свой лазарет, укрытый за мощными стенами, но больных скопилось столько, что матрасы стали класть прямо на траву перед зданием. Часть из них была закрыта тентом, а часть располагалась на солнце. На открытом воздухе невыносимый запах гнойных язв рассеивался быстрее, а лучи солнца служили бальзамом для больных, которых бил непрерывный озноб.

Растерянный Мишель бросился к травяной поляне, но навстречу ему попался сердитый Широн.

— Где вы шляетесь? — накинулся он на Мишеля. — Так-то вы мне помогаете?

Робине подошел к светилу.

— Среди больных его жена, — шепнул он.

Смущенный Широн отступил.

— Сожалею, месье Нотрдам. Конечно, позаботьтесь о ней. Если я могу вам помочь…

Они двинулись вдоль матрасов, на каждом из которых разыгрывалась своя трагедия. Дети, покрытые чумными бубонами, прижимались к матерям, лица которых изменились до неузнаваемости; бок о бок в ожидании смерти лежали супруги; сильные мужчины, не веря в болезнь, ощупывали грудь руками, а из-под пальцев сочились потоки зловонного гноя. Среди этого кошмара, как призраки, бродили медики с птичьими головами и стеклянными глазами. Движения их были замедленны из-за тяжелых кожаных жилетов.

— Мы пришли. Она под этим тентом, — сказал Робине, который показывал дорогу.

Поначалу Мишель заметил только широкую спину человека, склонившегося над чем-то, завернутым в тряпку. Услышав и, он с недовольным видом обернулся. Распахнутая белая рубаха обнажала мощный торс, среди густой растительности на груди поблескивала золотая цепь, которая одинаково могла бы принадлежать и рыцарю, и прелату.