Покончив с арбузом, мы убрали корки, умылись. Расчесывая перед зеркалом свою темно-русую бороду, Сергей рассказывал:

— Художника из меня не получилось, я это вовремя понял и перенес безболезненно, потому что увлекся я стариной. Особенно захватило меня старое русское искусство: иконы и стенная роспись. Маэстро наш, ты его помнишь, великий был знаток живописной древности и делу своему предан. Он говаривал: «Сейчас самое главное сохранить русскую старинную живопись, сберечь от всякого посягательства. Это, пожалуй, не легче, чем создать новое». На казнь его веди — не отступит. Под его влиянием стал я реставратором и экспертом. Намазать картинку всякий сумеет, а кто и этого не сможет, в футуризм ударился, в кубизм. Про абстрактную живопись слыхал? Нигде так вольготно жулику не живется, как в искусстве.

Он достал из чемодана черную сатиновую косоворотку, встряхнул ее и стал надевать. Высунув взлохмаченную голову из ворота, снова заговорил, неторопливо и ласково оглаживая каждое слово, прежде чем выпустить его.

— Вот и выходит, что ты мне благодетель, потому что до встречи с тобой я и не помышлял о настоящем искусстве. А ты меня на дорогу толкнул, и на очень верную. Я перед тобой должник, как и мой батька тоже.

— Он бить меня хотел, когда ты из дому убежал, — сообщил я. — Глафира выручила: она его припугнула.

Сергей рассмеялся:

— А теперь он в Москве первейший маляр. Батька-то. Веселый он, и пьяница, и под первую стопку всегда тебя поминает и мне наказывает: «Встретишь, окажи почтение».

Он снова рассмеялся и, подойдя ко мне, обнял и пощекотал бородой.

— Глафиру не забыл? Ты ее с какой-то греческой богиней сравнивал.

— Афина Паллада. Где она, не знаешь?

Он так долго не отвечал, делая вид, будто возится с пуговицами, которые не лезут в тугие петли, что я сразу понял: не хочется ему отвечать. Но я выждал, пока он застегнется, и снова повторил свой вопрос:

— Глафира-то где?

— Забарствовала Глафира, — нехотя ответил Сергей. — На автомобиле катается. Кухарка дверь открывает. Фамилия ей стала Сироткина. Это Глафира-то!

Он как будто ударил меня этим сообщением: первая наша комсомолка, бесстрашная и преданная революции, ненавидящая все, что стояло на нашем пути! Глафира забарствовала! Да как же это?

— А вот и получилось, — Сергей тряхнул головой, — и к черту. Знаешь что, давай об этом потом…

Я видел, что он растерян не меньше меня, и затаил свои вопросы до-другого раза, но, не давая мне опомниться, он тут же нанес удар с другой стороны.

— Пойдешь со мной.

— Куда?

— Куда поведу. В собор. Там меня ждут.

В собор! С удивлением и некоторым испугом посмотрел я на друга, который запросто зовет меня в такое запретное место. А он, не замечая легкого шока, в который повергло меня его приглашение, продолжал одеваться. Подпоясавшись черным шелковым пояском, он накинул черный пиджак и стал похож на переодетого попа.

— Как же я пойду?

Сергей сунул руку во внутренний карман пиджака и вынул оттуда партийный билет. Показал мне и снова спрятал.

— Понял? Ты грязи этой церковной не бойся, к тебе она не пристанет. Я привык дело иметь с попами и со всяким сбродом, потому что без этого не отыщешь настоящие драгоценности. И занятие мое тоже, заметь, чистотой не отличается: сколько грязи надо убрать со старой-то иконы, прежде чем вытащишь на свет настоящую красоту. Вот для того у меня и борода, чтобы не думали, будто мальчишка пришел, ничего не понимающий. Я, брат, и всякую церковность изучал не хуже любого попа. Ну, пошли.

И уже по дороге продолжал рассказывать:

— Живет в городе Перми один гениальнейший собиратель русской старины. Деревянную скульптуру собирает, старых пермских богов. Фамилия у него звенящая — Серебренников! Эх, хорош!.. Ездил я к нему в прошлом году. А места там!.. Все, знаешь, громадное: леса — на тысячи верст, горы—вот! Реки — ширины невообразимой, о красоте и рассказывать не берусь — надо самому видеть. Ну, и народ — тоже подходящий. Ты слушай: приезжает Серебренников в одну таежную деревню — это он мне сам рассказывал — и видит: в часовне стоит несказанной красоты деревянный бог. Иисус Христос. В терновом венце, широкоскулый, раскосый, вокруг рта монгольские усы. А глаза: мудрость, скорбь, всепрощение. И, как у всех почти пермских богов, правая рука поднята к щеке, будто защищается. Мне, неверующему, хочется упасть на колени и молиться: «Господи, до чего тебя хорошо сотворил русский мужик!» Долго Серебренников уговаривал отдать ему Христа: «Вам он не нужен, и часовня у вас ветхая, его дождь портит, воробьи пачкают, а у меня он будет стоять в самой большой церкви». В Перми музей помещается в бывшем соборе. Урезонил он мужиков, они говорят: «Только ты его сейчас не забирай, мы тебе сами на пристань привезем». На том и порешили. А в назначенный срок стоит он на пристани и видит: валит толпа. Мужики, бабы, ребятишки. Идут степенно, истово. А впереди шестеро мужиков несут гроб. А в гробу деревянный Христос лежит на новых холстинах. Они там в деревне прощание устроили, всю ночь не спали, в часовне свечи жгли и молились без попа, как умели, — прощались с Христом: «Ты на нас не держи обиды, Иисус Христос, видишь, дом твой прохудился, а денег у нас нет — крышу перекрыть, окна остеклить. От нас даже поп уехал, совсем с голоду отощал. А там тебе будет хорошо, весело будет, народу много, не то что у нас в лесу…» Вот какие истории бывают.

До площади, где стоял собор, было недалеко. Сначала мы заметили, как на соборной паперти показалась лиловая знакомая мне ряса. Показалась и спряталась, а на смену ей выполз черный в редкую белую полоску пиджак, до блеска затертый на животе и локтях, и начищеные сапоги с непомерно широкими голенищами.

— Забегали, — заметил Сергей. — Ох, боговы жулики! Ну, надо идти.

Он неторопливо двинулся к паперти, я последовал за ним. Полосатый пиджак посторонился и слегка покачнулся в поклоне, подняв при этом склоненную к плечу толстую, нездорового, желтоватого цвета водянистую морду.

— Ожидают, — почтительно и гостеприимно проговорил он негромко.

Проходя мимо, Сергей спросил:

— Староста?

— Он самый.

От церковного старосты пахло распаренным банным веником и слегка — душистым мылом. Пропустив нас вперед, он пошел следом, сильно сопя в мою спину. Я подумал, что он сейчас начнет обнюхивать мои пятки, как Прошка — герб дома Вишняковых. Этот полосатый, засаленный — тоже, наверное, герб какого-то неприглядного дома?

Дом Вишняковых? Ох, что-то там с Тоней? Притихшее от ожидания, настороженное сердце встрепенулось и снова замерло. Мы вступили под темные своды собора. Впереди полумрак, пыльные столбы света, падающего сверху, несколько трепетных желтеньких язычков свечей и снова тот же банный душистый запах, которым был пропитан таинственный воздух собора.

В этой сумрачной пустоте все время что-то двигалось. Из темных углов я за колоннами слышались шепот и дыхание многих людей, но я никого не видел и решил, что все это мне кажется.

Сергей шел все так же спокойно и уверенно, и это придавало мне бодрость, но на всякий случай л держался поближе к нему. Я ничего не боялся, просто мне было не по себе среди непонятных шепотов в темноте. Желтенькие огоньки только сгущали мрак и ослепляли, если на них смотреть.

— В левый придел, пожалуйста, — прохрипел голос старосты за моей спиной.

— А народ-то для чего собрался? — не сдерживая голоса, спросил Сергей.

Его вопрос прогремел в темноте, и сразу слышнее сделался таинственный шепот.

— Пришли поклониться исчезнувшему и снова воротившемуся образу, — прохрипел староста. — Не извольте беспокоиться.

— А зачем нам беспокоиться? — спросил Сергей и, указав на одну из икон, уверенно сказал: — Вот эта?

Мы остановились у ближайшей к алтарю колонны. В богато раззолоченном киоте стояла темная большая доска. Несколько тоненьких свечек освещало черные и как бы хмельные глаза, пухловатые щеки, обросшие крутыми завитками темно-рыжих волос, вывороченные губы. Очень знакомое лицо. Человека с такими африканскими губами не часто встретишь в нашем очень умеренном климате.