Допрос остальных членов семейства велся максимально тактичным образом. Мэри Кент, давая показания, неохотно приподняла плотную черную траурную вуаль, прикрывавшую лицо; ее было едва слышно, так что то и дело приходилось просить говорить громче. «Насколько я могу судить, эта девушка, — Мэри обернулась в сторону Элизабет Гаф, — была исключительно добра к мальчику, всегда выказывала ему самую искреннюю любовь, и он тоже был к ней привязан; нет, затрудняюсь сказать, была ли она сильно опечаленав то утро: я была слишком поглощена собственными переживаниями и переживаниями мужа… Сэвил был славным, уравновешенным, разговорчивым мальчуганом, всеобщим любимцем; мне трудно даже представить себе, кто бы мог питать мстительные чувства по отношению к моей семье, а тем более к ребенку».
«Этот бедный малыш был моим братом» — вот практически и все, что сказала Мэри-Энн Кент.
«Я… сестра бедного малыша, которого лишили жизни», — эхом откликнулась Элизабет.
Они не смогли сказать суду ничего, кроме того, когда они легли спать и в какой час проснулись утром, в день смерти брата.
Констанс, не поднимая накинутой на лицо вуали, подтвердила, что Сэвил был веселым уравновешенным мальчиком, большим любителем поиграть в разные игры. «Мы часто играли вместе, и тот день не был исключением. Мне кажется, он меня любил, и я его любила».
Вызванный из пансиона, расположенного неподалеку от Глостера, Уильям отвечал на задаваемые вопросы односложно: «Да, сэр», «Нет, сэр». Элизабет привела в суд пятилетнюю Мэри-Амалию, но возникли сомнения, может ли она выступать в роли свидетельницы: известна ли ей процедура допроса и понимает ли она смысл присяги, которую должна принести? В конце концов девочку отпустили с миром.
Слуги предпринимали настойчивые и трогательные попытки выгородить Элизабет Гаф, утверждая, что Сэвила мог похитить кто-то из посторонних. Во вторник, давая показания, Сара Керслейк заявила, что в то самое утро они вместе с Сарой Кокс возились в гостиной с окном, пытаясь выяснить, мог ли кто-то снаружи потянуть раму вниз так, чтобы она не доставала до земли шести дюймов, — именно в таком положении она находилась в день смерти Сэвила. «Все говорили, что это невозможно, вот мы с Сарой и решили проверить. И оказалось, что как раз вполне возможно, даже совсем не трудно». На что старшина судей возразил: «Даже если это и так, то все равно снаружи окно не открывается, и именно это имеет значение».
На следующий день показания давала Сара Кокс. Она рассказала суду, что тоже в порядке эксперимента пыталась закрыть ставни окна в гостиной снаружи, но это ей не удалось из-за слишком сильного ветра. Суперинтендант Вулф возразил ей, что все это видел собственными глазами и ветер тут совершенно ни при чем. Он добавил, что в то же самое утро провел собственный эксперимент и убедился, что няня не могла бы заметить отсутствия ребенка, находись она действительно в обстоятельствах, на которые ссылается. Опыт, проведенный Вулфом, выглядел следующим образом: миссис Кент взяла Эвелин (на тот момент ей было почти два года) в детскую, где Элизабет Кент положила ее на кроватку Сэвила. После чего Элиза Дэлимор, жена констебля, женщина примерно того же сложения, что и Элизабет Гаф, опустилась на колени у кровати последней, чтобы проверить, видно ли отсюда ребенка. Оказывается, нет, заметен только край подушки.
Любительские детективные упражнения Элизы Дэлимор вызвали сильнейшее неудовольствие суда. Заняв место свидетеля, она детальнейшим образом воспроизвела разговоры, которые у нее были с Элизабет Гаф, когда ту в первых числах июля поместили в камеру.
Как-то, вспомнила Элиза Дэлимор, Гаф спросила ее:
— Миссис Дэлимор, а вам известно что-нибудь о пропавшей ночной рубашке?
— Нет, а чья эта рубашка?
— Мисс Констанс Кент. Имейте в виду: эта рубашка поможет в конце концов отыскать убийцу.
В другой раз миссис Дэлимор спросила няню, может ли, с ее точки зрения, убийцей оказаться Констанс.
— Не думаю, что мисс Констанс Кент способна на такое.
В ответ же на вопрос, не мог ли Уильям оказаться сообщником сестры-преступницы, Элизабет воскликнула:
— Да ну что вы, мистер Уильям больше на девочку походит, чем на мальчика.
— А мистер Кент? Может, это его рук дело?
— Нет, это совершенно исключено. Он слишком любит своих детей.
Однажды вечером Элиза Дэлимор вновь принялась расспрашивать ее:
— И все же: могла мисс Констанс совершить убийство или нет?
— На это мне нечего ответить, — сказала няня, — но я видела ночную рубашку в бельевой корзине.
В этот момент в камеру вошел констебль Дэлимор и, уловив обрывок последней фразы, спросил:
— Так-так. Выходит, вы, как Сара Кокс, видели эту самую рубашку в корзине?
— Нет-нет, — встрепенулась Элизабет. — На этот счет мне нечего сказать. И вообще мне своих забот хватает. — С этими словами, по утверждению Элизы Дэлимор, няня отправилась спать.
Миссис Дэлимор привела и иные реплики Элизабет Гаф, звучавшие довольно подозрительно, — например, утверждение, что водопроводчик ничего не найдет в туалете, а также что Сэвил — большой выдумщик.
Мистер Рибтон, адвокат Элизабет Гаф, попытался поставить под сомнение достоверность показаний миссис Дэлимор саркастическими замечаниями насчет ее «удивительной памяти», а также другими высказываниями в том же духе. Скажем, миссис Дэлимор заметила, что фланельки носят не только молодые женщины, но и пожилые, и не отличающиеся особым здоровьем. «Я и сама ношу такую». Это вызвало взрыв смеха в зале, усилившегося при словах Рибтона: «Ну, о вашем возрасте, мэм, я спрашивать не решаюсь».
Подобное легкомыслие в зале суда показалось миссис Дэлимор совершенно неуместным.
— Я нахожу, что такое серьезное дело не следует превращать в повод для насмешек, — сказала она. — Меня это прямо в ужас приводит.
— А вы, смотрю, человек чувствительный, — заметил Рибтон.
— Это верно, сэр. Полагаю, что и вы тоже.
— Ладно, не надо нас стращать всякими ужасами. Так как насчет нагрудной фланельки? Она вам подходит?
— Да, сэр.
— Хорошо подходит?
— Да, сэр.
— Так вы что, все время носите ее? — Этот вопрос вызвал очередной взрыв смеха в зале.
— Послушайте, сэр, мы ведь о серьезных вещах говорим. Об убийстве.
Миссис Дэлимор являла собой живое воплощение образов героинь литературы XIX века: детектив-любитель, каких изображали У. С. Хэйворд в романе «Послужной список сыщицы» (1861) и Эндрю Форрестер в романе «Женщина-детектив» (1864). Ее расследования, напоминающие интеллектуальные опыты миссис Баккет в «Холодном доме», выдают тот же энтузиазм и склонность к расследованиям, как и деятельность ее мужа полицейского и его коллег. Только инспектор Баккет отзывается о своей жене с чрезвычайным почтением («дама, одаренная природным гением детектива»), а миссис Дэлимор все считают сплетницей и дурой. В принципе детективный талант воспринимался как специфически женское достоинство — женщины наделены «врожденным даром наблюдательности», пишет Форрестер, а также способностью к дешифровке увиденного. Но на практике женщину, любящую заниматься расследованиями, воспринимали как близкую родственницу миссис Снегсби из того же «Холодного дома», чья ревнивая любознательность побуждает «обшаривать по ночам карманы мистера Снегсби, тайно читать его письма, подсматривать в окна, подслушивать за дверьми, а затем связывать одно наблюдение с другим, только не теми концами, какими следует».
Выступая в четверг с заключительным словом, Рибтон заявил, что «не часто в своей юридической практике сталкивался со столь постыдным поведением со стороны свидетеля, какое продемонстрировала миссис Дэлимор, явно стремившаяся, помимо всего прочего, поселить во всех присутствующих ужас, заставить их опасаться за свою жизнь, свободу, достоинство». По сути дела, миссис Дэлимор заменила Уичера в качестве соглядатая. Что касается противоречий в показаниях Элизабет Гаф, связанных с одеялом, то Рибтон объяснил их тем, что, заметив его отсутствие еще рано утром, она затем в суматохе и треволнениях дня совершенно об этом забыла. От фланельки же он вовсе отмахнулся, заметив, что, подходит ли она Элизабет или нет, к преступлению эта вещица вообще может не иметь никакого отношения.
